Я вернусь

Шел я довольно долго. К вечеру стало холодать, пришлось достать шинель из вещевого мешка. Это говорится легко, а когда рукой пошевелить не можешь, проделать эту нехитрую процедуру нелегко. Пока одевал, аж взопрел от натуги. Пошел дальше. Раненых по дороге встретил немало. Кого-то я обогнал, а иные, более ходкие, сами меня обгоняли. Перевязанные окровавленными бинтами бойцы, шли, пошатываясь, словно тени. Ни бодрых разговоров между собой, ни улыбки на лицах… Слышались лишь стоны от боли, да шорох некрепких шагов…

В каком-то месте догнал я офицера в английской шинели. Молодой такой лейтенантик. Одну руку, раненую, на подставке из бинта несет, а в другой мешок вещевой тащит. Выглядит неважно. Ослабел совсем, судя по виду – весь бледный, потный, шатается как сосны таежные на ветру. Услышав за спиной шорох моих шагов, остановился, повернулся и скривил губы, должно быть, хотел улыбнуться.

–– Друг, помоги до переправы, – робко попросил меня. Мог ведь и приказать, как старший по званию…

Смысл его слов я понял. Может потому что слово «помоги» на войне слышишь очень часто, даже чаще, чем «Вперед» или «Ура!». Я взял у него мешок, перекинул через плечо вместе со своим, и пошли мы дальше вдвоем. Непонятно, то ли без мешка лейтенант шибче пошел, то ли я с двумя мешками – медленней, но пошли мы с ним вровень. Разговаривать нам особо было не о чем. Все равно я не понимал по-русски, говорить по-якутски смысла не было, а жестами объясняться, когда на двоих только две руки, особо не хотелось. Но занятие для утомленного дорогой сознания я все-таки нашел. Шел и ломал голову: «Что такое переправа. Докуда же мне его мешок нести?»…

К ночи прибились к своим, саперный взвод двигался к передовой, ну и встречные раненые прибились. Заночевали. На другой день едва солнце показалось за горизонтом, мы с лейтенантом решили продолжить свой нелегкий путь. Сначала немного поели каши, хлеба с сыром, попили чай с сахаром. Тем саперам спасибо… У нас проверили документы, показали, куда двигаться дальше. И мы снова, еле передвигая ноги, отправились в госпиталь.

Хорошо, что нас догнал небольшой военный обоз с какими-то кулями. Мы на телегу вещи свои побросали, легче стало. Опять же можно стало идти, держась за телегу. Раненому такой обоз в дороге – большое подспорье, лучше костыля.

Через несколько часов дошли до причала. Река в этом месте немного сужалась. Виднелся узенький дощатый помост, на котором толпились люди, у причала стоял небольшой пароход. Народу – море! Раненые солдаты, какие-то обозы, беженцы…

Из толпы выделялась невысокая женщина. Вижу, стоит какая-то баба в одной ночной рубашке, плачет навзрыд, голосит! В правой руке сжимает сито, а второй прижимает к груди голого ребенка. Ночью, сказали люди, немцы деревню взяли и начали людей стрелять без разбору. Женщина схватила ребенка и первое, что подвернулось под руку, и убежала в лес босиком. Ночная рубашка да сито, – вот и все ее имущество теперь…

Мысли о несчастной судьбе беженки прервала тревога.

–– Воздух! – вдруг зычно крикнул кто-то, и толпа на берегу тут же бросилась врассыпную. В небе показался немецкий истребитель-бомбардировщик «лаптежник», так на фронте их называли, за торчащие неубирающиеся лапы – шасси. Краем глаза я успел увидеть, как белая рубаха мелькнула возле прибрежного леса – беженка успешно спаслась. Мы с лейтенантом схоронились под мостом на причале.

Тра-та-та-та, – засвистели пули. Истребитель, словно промахнувшийся коршун, взмыл обратно в небо и улетел, посеяв страх в сердцах мирных и злобу от бессилия у раненых военных. Скорее всего, у поганого фрица просто кончились боеприпасы, иначе бы он продолжил подлый и бесчеловечный обстрел на берегу… А у нас ни зениток, ни пулеметов, пистолеты офицерские да винтовки у тех раненых, кто посильней. Но попробуй постреляй, если руки забинтованы или голова кружится от контузии! Некоторые стояли-то еле-еле, куда там еще воевать…

Через некоторое время на причале вновь собралась толпа. Раненых было так много, что посадка затягивалась. К пароходу выстроилась длинная очередь. Я от нечего делать достал свою трофейную трубку, закурил. У давшего мне прикурить чистенького капитана в аккуратном картузе, судя по эмблеме с «глистой в рюмке» – медика, заблестели глаза при виде моего курительного прибора.

–– Эй, товарищ, давай поменяемся! – предложил он мне, протягивая свою обычную, видавшую виды, прожженную советскую трубку, похожую на сталинскую.