Я везучий. Вспоминаю, улыбаюсь, немного грущу

Он играл в спектакле Всеволода Вишневского, а я белого офицера, который проверяет, действительно ли писатель белогвардеец, а не руководитель коммунистического восстания. Перед последним спектаклем Андрюша попросил: «Минь, давай сегодня без штучек…» — «Хорошо, конечно…» Но он специально пришел за кулисы, чтобы посмотреть на меня — проверить, все ли в порядке. Осмотрел с ног до головы. Все нормально — я в костюме: шинель царского офицера, на голове фуражка. Успокоенный, Миронов отправился на второй акт. А на меня уже заработал гримерный цех — в три секунды мне наклеивают заранее приготовленный парик: лысый, да еще с внушительной шишкой. Совершенно дикая лысина из какого-то детского спектакля. И перед моим выходом весь театр собирается за кулисами — смотреть, что будет…

Спектакль «Феномены» (1979)

С Андреем Мироновым в спектакле «Ремонт» (1975)

И вот я выхожу на сцену. У Андрюши грустные глаза — все-таки играем последний спектакль. Я крайне серьезно произношу свой текст: «А теперь рапорт юнкера Павловского полка…» — как и положено по роли, ставлю ногу на табуретку и, пристально глядя на Андрюшку, снимаю фуражку, вытираю лоб и надеваю ее обратно. Все, ничего больше… Он буквально захлебнулся от хохота, истерика началась, дальше говорить не мог. А коллеги ржут за кулисами… После спектакля Андрюшка все никак не мог успокоиться: «Что ж ты творишь, гад?! Ведь на тебя весь театр работает, и я каждый раз думаю, что же ты, мерзавец, опять учудишь…»

Да, это были необыкновенные люди — и Андрей Миронов, и Анатолий Папанов. Целая эпоха. Столько ролей мы вместе сыграли! Папанов был грандиозным артистом. И человеком. Немыслимо обаятельным, очень наблюдательным, нетрусливым, умеющим точно и остроумно ответить на любую реплику. Например, был такой случай. Валентин Николаевич Плучек улетел в Лондон на юбилей своего двоюродного брата — знаменитого английского режиссера театра и кино Питера Брука. В этот период Плучек ставил с нами спектакль «Вишневый сад», в котором были заняты все, как он называл, первачи: Папанов, Миронов, Аросева… Я играл Епиходова. И вот, вернувшись через несколько дней из Англии, художественный руководитель и главный режиссер театра пришел на репетицию и говорит: «Ну покажите, что вы здесь наработали…» Мы показали. И он вдруг вскипел и давай нас ругать последними словами: «Да это же совсем не то! Что за безобразие?!» — и так далее по нарастающей. Неожиданно его гневный поток прервал Папанов. «Валентин Николаевич, — заявил он, — нам бы тоже хотелось поработать с Питером Бруком, чтобы набраться мастерства, но мы-то вынуждены работать с его братом, да и то с двоюродным…» Повисла пауза. К счастью, с чувством юмора у Плучека было все в порядке, и он захохотал. Отсмеявшись, сказал: «Нет, ребята, с вами невозможно. Продолжайте репетицию…»

О Миронове

Я познакомился с Андрюшей, когда он, став студентом нашего училища, образовался у нас в компании. Казалось бы, младше меня на пять лет, но и я, и все мы относились к нему как к младшему брату. По устоявшейся традиции он помогал нам, старшекурсникам: таскал декорации к спектаклям, занавес открывал, в массовках участвовал… А вот ведь как вышло: годы спустя именно Андрей переманил нас с Ширвиндтом в Театр сатиры, где мы служим до сих пор.

Андрюша крайне серьезно подходил к творчеству, хотя играл веселые, комичные роли. Говорил: «Отношение к актерской работе как к приятному времяпрепровождению может быть только по недоразумению». Каждый эпизод в кино, каждую сцену в театре, каждый номер на эстраде он репетировал тысячи раз, доводя до филигранности, до совершенства.

С Андреем Мироновым на пути в Ригу

Долгие годы Андрей страдал от жестокого заболевания — фурункулеза. На теле образовывались жуткие фурункулы, которые мучили его болями, гноились, лопались. Приходилось то и дело менять рубашки, за один концерт он переодевался несколько раз… Водолазки с воротом, закрывающим шею, в которых все привыкли его видеть, — лишь маскировка заболевания. Андрей не мог допустить, чтобы зрители узнали о его проблеме. Допустим, на спектакле «Ревизор» всегда были овации, особенно в том месте, где Хлестаков падает со стола на руки Бобчинского и Добчинского (мы с Ширвиндтом). Каждый раз мы договаривались, с какой стороны ловить Андрея — как ему будет менее болезненно. Перед спектаклем он просил: «Сегодня давайте на правый бок упаду». Много раз мы предлагали отменить эту мизансцену, но он категорически отказывался: «Ни в коем случае, это же так эффектно!» Уникальный человек — мужественный, терпеливый, никогда не жаловался…