Я видел как плачут животные... [СИ]

Ее голос был мягок и приятен на слух. Даже когда она кричала во всю силу, пытаясь окликнуть меня убегающего прочь в высокие шеренги длинной, как копья, кукурузы, ее голосок никогда не переходил на хрип. Он струной звенел у нее в груди и, вырываясь наружу, пролетал над полем, добираясь до меня куда бы я не скрылся.

Я пытался убежать от него. Убегал все дальше и дальше. Порой расстояние было таким, что самого дома и людей, с такого расстояния превратившихся в едва заметные черные точки, было уже не видать, но мой слух все равно улавливал это звонкие и такие приятные нотки ее голоска.

Сегодня был вторник. Самый страшный день в недели, когда я проклинал все и даже не пытался убегать из дома. Дверь всегда была открыта — так любил мой отец, который с самого утра, вставая ни свет ни заря, направлялся на юг в скотобойню, где работал всю свою сознательную жизнь. Этот маленький бизнес, как он сам говорил неоднократно, был той единственной опорой для семьи, которая позволяла нам хоть как-то сводить концы с концами, отбиваясь от настырных кредиторов, закладывая каждый вторник по одному — двух телят.

«Мы вложили сюда гораздо больше, чем несколько десятков тысяч, мой сын. Мы вложили собственный труд и время. Вещи, которые в отличие от денег невозможно вернуть. Здесь все и ты должен меня понять.»

Я пытался, но так и не смог. Я не мог переносить один лишь вид алой крови, а от криков умирающих телят меня буквально выворачивало наружу. Сколько их было я уже не помню. Мне говорили, что я привыкну, что такое бывает со всеми и все, кто так или иначе работал на скотобойне тоже проходил через этот период полного отвращения. Но время шло. Проходил вторник за вторником, а меня все так же воротило от одного лишь вида огромного здания. Стоило мне только переступить порог и увидеть пятна засохшей крови у самого входа, как внутри меня все менялось. Желудок отчетливо становился тугим, уменьшался в размерах. Где-то у самого дна моего маленького живота начинался процесс, который всегда приводил к одному и тому же результату. Я бежал. Быстро как только мог. И схватившись за ржавый поручень водонапорной башни, склонялся над уже приготовленной ямкой, вырытой мной загодя еще с прошлого визиту сюда.

Весь мой завтрак всегда оказывался там. Каждый вторник я ел так мало как только мог. Матушка ругалась. Иногда кричала на меня, что я плохо кушаю и что не буду расти. если сейчас же не начну поглощать пищу. Грозила отвезти меня к врачу на обследование из-за плохого аппетита. Но я не мог. Я был здоров, у меня никогда ничего не болело, но вторник действовал на меня как проклятье. Стоило моим глазам увидеть как лист календаря перекидывался на другую сторону, а под ним, как зловещее знамение, появлялся вторник я тут же терял веру во все.

В этот вторник все случилось точно так же. Мы с оцтом сели в его старый грузовик, работавши солнечной энергии, выехали за пределы фермы и направились прямиком к скотобойне. Я знал этот путь наизусть. Каждую кочку, каждую яму и выбоину на нашем пути. По одному лишь движению колес мне вскоре стало понятно на каком участке пути мы находимся и как далеко отъехали от дома. Все это стало частью моей жизни, которую я, к большому сожалению, не мог изменить… не мог до сегодняшнего вторника.

Все было готово, впрочем как и всегда.

На пороге нас встретил Боб. Старый Боб, похожий на маньяка из голливудских фильмов ужасов, был одет в потрепанные джинсы и толстые, как у Гулливера, сапоги. Улыбнувшись нам, он подошел к грузовичку и вытянул оттуда нечто, завернутое в серую плотную материю, одним своим видом наводившее ужас на меня. Боб знал мой страх, он вообще знал мою ненависть ко всему, что происходило здесь и каждый раз, видя мое отвращение, шутил надо мной, рассказывая старые «мясницкие» байки о том, как любит свою работу.

Отец молчал. Он вообще был человеком молчаливыми говорил лишь тогда, когда необходимость была сильнее простого молчания. В этот раз он поступил как и всегда. Как и в любой вторник до этого и поступит так же в следующие миллионы вторников в будущем. Выпрыгнул из грузовика и прямо направился ко входу.

Говорили с Бобом. Обсуждали политику, экономику, будущее кредита. Мы почти расплатились и оставалось совсем чуть-чуть, но почему-то отец решил не останавливаться на достигнутом и расширить дело.

Старина Боб лишь одобрительно закивал головой. Больше работы. БОЛЬШЕ МЯСА! Он был так рад, так широко улыбался, что из-под его толстенных губ выскочили все его желтые зубы. Он курил. Дымил как паровоз на старом перроне, отчего в самые напряженные рабочие дни от него несло дымом аж за несколько метров.

Отец позвал меня и мы все направились вперед.

Наше стадо насчитывало почти сто пятьдесят голов и оно стремительно таяло. До того как проценты по кредитам стали расти словно снежный ком, их было больше. Намного больше. Сколько я даже сказать не могу, но теперь все немного изменилось.