Я видел, как живет Италия

Когда-то и я ошибался, отождествляя их в моем представлении. Я рассуждал так: раз итальянцы терпели фашизм больше двадцати лет — значит, у них есть предрасположение к нему. Но это неверно. Просто итальянцы, придавленные ходом истории, привыкли иметь повелителя. Последний хоть был своим по крови!

За границами Италии часто не представляют себе, что такое жить сегодняшним днем. А как раз такая жизнь и порождает отчасти эту способность забывать прошлое, которая так поражает нас в итальянцах. Мы делаем суровый вид, мы хотим напомнить им «кинжал в спину Франции», их восемь миллионов штыков, их бахвальство, их желание во что бы тони стало примазаться к военным успехам Германии.

Тщетно. Страница перевернута. Они живут в сиюминутном настоящем.

Я лишний раз убедился в этом на платной автостоянке. Сторож с кое-как надетой повязкой и сумкой через плечо требовал сто лир, тогда как три четверти корпуса Пафнутия находились вне его юрисдикции. Я спорил:

— Если бы во Франции обращались с итальянцами так, как вы обращаетесь с нами…

И невольно замолк — столько горя изобразило вдруг его лицо.

— Французы нас не любят! — возразил он.

— Вы смеетесь. Почти миллион итальянцев обосновался во Франции и…

— Они нас не любят. Я пробыл там три года, во Франции. Французы были совсем не дружелюбны…

Мне это показалось невероятным.

— Когда вы там бывали?

И тут, с не подлежащей сомнению искренностью, обиженным тоном и без малейшего проблеска юмора, он заявил:

— С 1941-го до 1943-го. В оккупационных войсках в Ницце… Нет, французы не были с нами любезны.

Целых два месяца — май и июнь 1958-го — друзья и знакомые, случайные собеседники, совсем незнакомые люди, словом все, будь то крайне правые или крайне левые, только и делали, что кидались перед нами из одной крайности в другую. Прежде чем нам удавалось завязать разговор, нас обыкновенно опережали:

— Ну, как там у вас де Голль! К чему там идет, во Франции?

Потом с нами делились сомнениями, тревогой за судьбу нашей родины, над которой нависла «тень фашизма». Мы пытались что-то объяснить. Нас не слушали. Тогда мы злились:

— Guarda chi parla! (Кто бы говорил!)

Обычно на это следовал ответ: «Вот именно. У нас фашизм был двадцать лет с лишним. Мы-то знаем, что это значит».

Далее следовало перечисление бед, причиненных Муссолини. А потом, как бы между прочим, говорилось:

— Если подумать, не так уж много переменилось с тех пор.

И собеседник переходил к перечислению бед, причиненных христианскими демократами. Этого было достаточно, чтобы вызвать поток воспоминаний. Взор увлажнялся, в нем загоралась острая тоска по прошлому. Грудь начинала вздыматься от вздохов. Дескать, было не так уж плохо, по крайней мере знали, куда идем (?!); деньги были устойчивы, цены постоянны, поезда приходили во время…

Снова взгляд в прошлое, снова вздох:

— Erano bei tempi! Да, что ни говори, а жизнь при Муссолини была совсем другой.

Вначале при таких разговорах Лилла и я тревожно переглядывались: значит, они остались фашистами? Нисколько. Такой вывод был поспешным, а потому ошибочным. О той pagliacciata[91] у них остались только ужасные воспоминания, беспредельное отвращение и страх, в котором залог их будущего. Просто они сожалеют о той эпохе так же, как некоторые оплакивают дни своей молодости. Дело в том, что чем больше человек живет, тем больше ему кажется, что все становится хуже. Кроме того, человеческой природе свойственно населять прошлое скорее улыбками, чем слезами, и прошедшие дни представляются им временем надежд на лучшее. Именно так, и ничего больше. Иной раз взрослый человек растроганно рассказывает о своем детстве, в котором самым волнующим моментом было воспаление легких, когда он едва не протянул ноги. Воспаление легких — вот и все, что он помнит:

— Берегитесь сквозняков. Но знаете, между нами говоря, восемь лет — прекрасный возраст.

Мы разобрались в этом вопросе и уже не теряем под собой почву, столкнувшись с кажущимися противоречиями в высказываниях наших собеседников. Например, мы слушали однажды М., зубного врача в Анконе. В его исповеди следовали один за другим рассказы о том, как пред ним открылась сущность фашизма, описание его отвращения к муссолиниевскому режиму, его борьбы с этим бедствием и наконец крик души: «Ах, чудесное было время!». Но нас уже нельзя было провести: просто у них довольно своеобразный взгляд на вещи. Достаточно это усвоить, и они становятся понятными.

Молодые этого не знают. Да им и наплевать на это. В Италии, как и во Франции, новое поколение отличается от старого тем, что оно требует чистогана, cash[92], в то время как мы верим в долг. Они ясно видят, что все идет плохо, и бунтуют.

— Фашизм! Подумаешь! Нам рассказывают, что нельзя было получить места, не подольстившись к партии. А теперь! Вы думаете, можно что-нибудь добиться без рекомендации какого-нибудь demo-cristiano?[93] За двадцать один год cimice[94]не смог создать круговой поруки ни более действенной, ни более сомкнутой, чем та, которую христианские демократы создали за десять лет.