Двадцать минут спустя пейджер снова сработал. Я уже решила, что меня ждут очередные немыслимые вопросы, следующий этап наказаний, однако это был кто-то другой. Проверив номер, я поняла, что со мной связались из палат.
– Не могли бы вы прийти во вторую палату? – попросила медсестра. – Поспешите, пожалуйста.
Дело было в женщине, что лежала в отдельной комнате, той самой из моего списка, которой удалось продержаться еще один день. В пять утра ее тело решило, что ему пора уходить.
Путь оказался не из простых. Рак прошелся по всему телу, один за другим забирая внутренние органы, вгрызаясь в кости и мозг. Пациентке назначили обезболивающее и противорвотное, лекарства, чтобы помочь глотать и справиться с волнением, однако этого было недостаточно. Идя по коридору в сторону палаты, я слышала ее крики.
– Не могли бы вы дать ей еще немного морфина? – сказала медсестра.
Я посмотрела на лист назначений у кровати пациентки. Она уже почти дошла до предельной дозы, которую я могла ей выписать, но я могла рискнуть и дать еще немного.
Вместе с медсестрой мы молча ждали, окруженные пятнами света от ламп на столе. Крики продолжались.
– Дайте мне умереть, – вопила женщина из комнаты, – пожалуйста, дайте мне умереть.
Мы ждали. Возможно, нужно время, чтобы морфин подействовал.
– Пожалуйста, дайте мне умереть.
– Не могли бы вы дать ей еще? – попросила медсестра.
Я снова посмотрела на лист назначений. Женщине дали максимально допустимую дозу. Если бы я выписала ей еще, это было бы не просто противозаконно, но и выглядело бы так, словно я намеренно положила конец ее жизни. Это выглядело бы так, словно я ее убила. Ее родные были в пути. Что они подумают, если я назначу слишком много? Что они подумают, если я этого не сделаю?
– Я не могу, – сказала я. – Мне нельзя.
– Где ваш ординатор? – спросила медсестра.
– Он отправился в Амстердам. Он исчез посреди дежурства, оставив меня одну. Мне не на кого больше положиться. Я сама по себе.
– Тогда вам с этим и разбираться – ей нужно больше обезболивающего.
Я уставилась на лист назначений. Что мне следовало сделать – придерживаться правил или выписать морфин, а потом разбираться с последствиями? Будь на ее месте моя мать, разве не дала бы я ей весь морфин на свете, лишь бы положить конец страданиям? Или я ставила себя и свою судьбу выше потребностей пациента?
Мы позвонили Клэр, и несколько минут спустя она появилась в палате. Мы решили выписать еще немного.
– Это все, что мы можем ей дать, – сказала она.
Ничего не произошло. Крики не стихали. Я никогда не слышала ничего подобного – крики были полны горечи и отчаяния и словно исходили из какого-то немыслимого места.
Предсмертные крики человека, которого нужно было отпустить, однако никто, несмотря на все свои знания и подготовку, не мог помочь. Это было из разряда того, чему не учат в медицинской школе. Того, что можно понять, только когда сам через это пройдешь.
Такие звуки невозможно забыть, и, сидя в свете ламп сестринского поста, я прекрасно осознавала, что буду помнить этот голос до конца своих дней.
– Я больше не могу, – сказала медсестра и ушла.
Я заставила себя остаться. Я заставила себя и дальше сидеть на стуле рядом с той комнатой и слушать, так как знала, что мне будет полезно помнить, как звучит моя несостоятельность. В самовосприятие врача вплетена потребность пересматривать собственные неудачи, снова и снова возвращаться к прошлому, чтобы оно никогда не тускнело и не теряло красок, чтобы с нами всегда было напоминание о собственных изъянах и некомпетентности. Возможно, это не дает нам забыть об ограниченности медицинских знаний и наших собственных способностей, чтобы мы не поддавались фантазиям о том человеке, которым хотели бы себя считать. Возможно, ничего из этого на самом деле не происходит, и мы попросту чувствуем себя спокойнее, напоминая себе, что мы обычные люди. Возможно, в конечном счете это делает из нас более хороших врачей.
На часах была половина шестого – старшие врачи появятся только через несколько часов.
– Нам следует позвонить дежурному консультанту, – сказала Клэр, передав мне телефонную трубку.
Голос на другом конце провода был сонным и вялым, но слышался отчетливо.