«Я всегда на стороне слабого». Дневники, беседы

Не очень он пошел, потому что написали ему человек семнадцать, но он каждому ответил. Пришел в мою ординаторскую, я дала ему пароль, и он как Доктор Лиза — у него не было своего ЖЖ — отвечал. У нас есть даже фотографии, где он сидит за моим компьютером и от моего имени благодарит всех, кто ему написал. И он сказал: «Как поздно я узнал, что я нужен стольким людям. И моя работа, и мои труды». Кто-то разделяет ту фантастику, которую он нам принес, эти книги… на сто семьдесят второй странице закончил читать и погиб. Так что бомжи тоже бывают разные.

СМИРНОВА: Доктор Лиза, а что страшнее смерти?

ГЛИНКА: Не знаю. Наверное, ничего.

СМИРНОВА: Ничего?

ТОЛСТАЯ: А что страшного в смерти?

ГЛИНКА: Неизвестность. Меня пугает…

ТОЛСТАЯ: Там все полегче.

ГЛИНКА: Да?

ТОЛСТАЯ: Мне кажется, что есть вещи страшнее. И главная — это ощущение, которое некоторые называют богооставленностью, а другие говорят: «Не надо так говорить, потому что Бог тебя никогда не оставит, это ты его оставляешь». Ну значит, какая-то нестыковка с Ним, которая ощущается как абсолютное обессмысливание всего. То, что у людей в тяжелой депрессии бывает, они мучаются именно этим. Все лишается смысла. Не то что там перспектива или чувства, а все. Вот пить, есть, читать, телевизор смотреть, посмотреть на красивую вещь, цветок, выглянуть в окно, узнать, какая погода, — все лишается смысла. И когда оно вот так тебя обступит, и ты в этом находишься — ничего страшнее нет. Лучше смерть. Люди тогда выбирают ее, кидаются, ищут ее. Я думаю, что у всякого человека хотя бы раз в жизни и хотя бы на какой-то краткий момент это ощущение подвигается к нему. Необязательно с ним случается тяжелая депрессия, но вот как бы дыхание, как бывает дыхание пустыни — жар или, наоборот, морозом пахнуло, и дыхание этого состояния посещает человека, чтобы он не шел в неправильную сторону, а шел искать Бога, а это другой разговор. Но это состояние страшнее. Потому что в смерти есть смысл. И вы, наверное, лучше меня знаете, а я про это много читала и, кроме того, сама помирала, — когда к ней приближаешься, ее вообще нету. Это так понятно, когда ты оттуда возвращаешься назад.

ГЛИНКА: Это тоже больные говорят. Да.

ТОЛСТАЯ: Не хочется туда, но это не самое страшное. Не хочется этот мир, который я вроде как знаю, оставлять и в неизвестность идти. Но страшнее, когда этот мир обессмысливается, как будто из всего душу вынули.

ГЛИНКА: То есть безразличие страшнее смерти, да?

ТОЛСТАЯ: Да.

СМИРНОВА: А вы боитесь смерти?

ГЛИНКА: Я не знаю смерть. Наверное, боюсь, как всего неизвестного.

СМИРНОВА: То есть вы все время рядом с ней, но при этом…

ГЛИНКА: Я же не знаю, что они испытывают. Они все умирают по-разному. Есть больные, которым очень страшно, которые успевают сказать: «Я боюсь, подержи меня за руку». Или: «Покачай меня». Просьбы странные бывают. А есть те, кто так мирно уходит, как говорят — дыхание отлетело. Дети так умирают. То есть просто засыпают. Поэтому для меня это что-то очень непонятное. Собственно, я не задаюсь этим вопросом, поскольку моя цель — сделать, чтобы это было гладко и безболезненно для больного, для людей, которые его окружают. Потому что одного больного обычно окружают человек двенадцать, правда? Включая соседей, родственников, знакомых. И если он ушел некомфортно, то и они будут жить со страхом. Не с естественным страхом смерти, который всему живому присущ. А с тем, что «И со мной то же случится. У меня будет рак».

СМИРНОВА: То есть вы, вообще-то, занимаетесь жизнью?

ГЛИНКА: Конечно. Я работаю с живыми больными. Мои пациенты — живые люди, которые умрут немного раньше, чем мы с вами.

ТОЛСТАЯ: И то никто не знает.

ГЛИНКА: Да и то никто этого не знает.

СМИРНОВА, ТОЛСТАЯ: Спасибо вам большое!

Взрослые о детстве: Елизавета Глинка

[44]

У вас есть какое-то воспоминание из детства, которое можно было бы назвать самым радостным?

Наверное, у меня было очень хорошее детство, потому что этот период я сейчас вспоминаю как сплошной праздник. К какому-то конкретному событию это не привязано. Ну, если совсем что-то детское вспоминать, я помню, как мне подарили кукольный домик. Квартиру для кукол, деревянную. Это первое, что я помню, — как была счастлива. Мне было лет пять. Помню даже запах этой упаковки. Купили, наверное, в «Детском мире». Из раннего детства запомнились именно подарки на дни рождения: один раз были немецкие куклы, другой — кукольный домик.

А какое самое грустное воспоминание?