Я всего лишь собака

Но фрау Штеппентритт не терпела никаких возражений.

Она отдавала команды тихим строгим голосом. Шептала: «Место!» — и, если я не ложился мгновенно, клала руку мне на голову.

Поразительно: когда она так делала, у меня лапы сами собой подгибались. Я прямо-таки падал.

Фрау Штеппентритт не пользовалась собачьим свистком — если она хотела подозвать меня к себе, то насвистывала как птичка.

Поразительно: стоило ей так свистнуть, и я опрометью бежал к ней, так что язык свешивался до полу.

Ох, я устал как собака.

Ладно, сдаюсь.

Больше не буду тянуть поводок.

Точно нет!

Буду всегда следовать за хозяином, отступив на полшага.

Только отпустите меня домой, мне хочется спать!

Теперь-то я понял, что имел в виду дядя Ференц, когда пугал нас собачьей школой.

Я узнал, какой у них поводок: он такой длинный — пятнадцать коров можно поставить в ряд, хвост к голове, вот какой он длины.

Сначала его совсем не замечаешь.

Завидев зайца, бросаешься вперёд, слышишь птичий свист, но бежишь дальше, и тут проклятый поводок сбивает тебя с ног, и ты падаешь как подкошенный.

А фрау Штеппентритт не собирается бежать к тебе.

Стоит себе на краю поля и ждёт, наступив на конец поводка.

Сразу пропадает всякая охота гоняться за зайцем.

Падать-то больно, так что после третьей попытки я сдался.

Под конец фрау Штеппентритт меня даже похвалила:

— Молодец, смышлёный пёс. Быстро учишься, делаешь успехи.

И дала мне старое собачье печенье.

А Фридберту и Эмили учительница заявила, что если они будут со мной построже, то не нарадуются на меня.

Начальный курс займёт не более двадцати часов, так она сказала.

А печенье-то оказалось совсем сухое и невкусное!

Нет, я не жалуюсь.

По большому счёту, мне повезло… Фридберт теперь мной гордится, а Эмили почесала меня за ухом.

Я знаю: они меня любят, а я — их!

Только, пожалуйста, отвезите меня домой! Заснуть бы поскорее, спать и радоваться, что мою хозяйку зовут Эмили, а не фрау Штеппентритт.

Глава восьмая, в которой я становлюсь героем

Дни делаются всё короче, на улице собачий холод.

Мицци всё время лежит возле тёплой батареи. А когда проходит мимо, частенько трётся о мои лапы, но коготки свои выпускает теперь совсем редко.

Мне зима нравится, ведь шерсть у меня густая и тёплая, как у овец.

Зима — такое время года, когда я не потею.

В прежние времена в Венгрии снег выпадал в метр высотой, и мы, собаки, скакали по сугробам, валялись в снегу и громко лаяли.

Здесь снега нет, только холодно.

Пруд, где плавали утки, замёрз, лишь посерёдке осталась полынья.

Птицы сбиваются там сотнями и тихо крякают, переговариваясь между собой.

С тех пор как меня отдали в собачью школу, я перестал обращать внимание на уток, словно их и нет совсем. Хотя порой меня так и тянет их облаять…

Времена собачьего свистка остались в прошлом. Теперь Фридберту достаточно лишь тихонько свистнуть, чтобы я прибежал на зов. А если он скомандует «Лежать!», покорно опускаюсь на землю.

Я стал хорошей собакой.

Фридберт принёс новый сорт собачьего печенья, на вкус оно такое же сочное и мягкое, как козлиная кожа.

Как можно не слушаться того, кто награждает меня так по-царски?!

Когда Эмили выходит из дома, она надевает лохматую шубу, почти как у меня.

Малышка надевает на ноги сапожки с меховой опушкой, а на голову — меховую шапку.

В этой своей шапке да с румяными щёчками она — вылитая Принцесса Пушты, о которой мне рассказывал дядюшка Ференц. Теперь Малышка уже так наловчилась ходить на двух ногах, что Фридберт и Эмили с трудом за ней поспевают.

Только я не отстаю ни на шаг и, если надо, хватаю её зубами за рукав, чтобы она остановилась.

Тогда Фридберт громко меня хвалит и даёт мне в награду печенье.

В тот раз мы долго гуляли.

Воскресная вечерняя прогулка по полной программе: поиски палки, обнюхивание следов, ворошение листьев, бег наперегонки, «Ко мне!», «Стоять!», «Лежать!» и возня с Малышкой на поле.

Я вспотел, несмотря на мороз.

Из пасти вылетали облачка пара.

У Малышки щёки стали похожи на красные яблочки, она визжала от удовольствия и, поймав меня за ошейник, тянула туда-сюда, не зная удержу.

Уже в сумерках вышли мы к утиному пруду. Малышка бежала вперёд, я за ней следом, а Эмили и Фридберт шли медленно, держась за руки.

Они о чём-то разговаривали.

Не могу вам объяснить, как всё случилось. Помню только, что Малышка, увидев уток на пруду, вдруг закричала громко, как корова, и в тот же миг выскочила на лёд.

Ох, и шустрая, разве такую удержишь!

Утки разлетелись.

Но Малышка с радостными криками ещё быстрее припустила прямо к полынье.

Я лаял ей, чтобы она остановилась, но она меня не слушала.

Тогда я бросился за ней, хотел остановить.

Нельзя было медлить ни секунды!

Лёд был гладкий — я едва держался на лапах — и хрустел и трещал при каждом шаге.

Сердце у меня колотилось и, казалось, вот-вот выскочит из груди.

Пулей пролетев мимо девочки, я развернулся и сбил её с ног.

Она закричала от гнева.

До полыньи, где лёд был особенно тонок, оставалось всего ничего — не больше ладошки.

Я действовал осторожно, но быстро, как только мог: вцепился в её штанину и стал тянуть назад к берегу.