Читаем Я всех их знал. История моих знакомств, серьёзных и не очень полностью

Я всех их знал. История моих знакомств, серьёзных и не очень

– В этом номере не отражены судьбы мира.

По всей видимости, тебя в это время волновали глобальные мировые проблемы, и этот номер не вписывался в твою концепцию всеобщей космической гармонии. Короче, номер ты не взял. Но текст всё же себе оставил. Ну, не взял и не взял, с кем не бывает. Я монолог этот записал в «Вокруг смеха», но он там не прошёл, как будто Кто-то сверху следил.

В октябре я этот номерок продал одному артисту в Кисловодске, и он должен был с ним выступать в феврале на конкурсе в Москве. А буквально через две недели ты позвонил мне и сказал:

– Поздравляю. Я исполнил «Дармоедов». В зале была истерика.

Я ответил:

– Я тебя тоже поздравляю. Две недели назад я продал номер другому артисту.

Пауза, переход на другую тему. А через неделю голосом Райкина по телефону:

– Лёня, я этот номер буду делать иногда, на небольших площадках и без телевидения.

Это нехорошо, но я соглашаюсь, хотя отлично знаю, что зал «Дружба» на 3000 человек маленьким не назовёшь. А дальше кисловодский артист запивает и на конкурс в феврале не попадает (будто Кто-то за этим следит). А уже в апреле ты исполняешь этот номер на юбилее МХАТа, и «случайно» там оказывается телевидение. И хотя ты «повесил пиджак на объектив», они всё равно снимают, и номер появляется на экране, правда, без объявления автора. Виноват, естественно, не ты, а телевидение, которое ухитрилось через пиджак снять всё, кроме фамилии автора. И когда я теперь припоминаю тебе это, ты при своём самолюбии всё равно не можешь признать, что пропустил хороший номер. Твердишь, что, пока не придумал актёрского решения, тебе номер был не нужен. Нет, ты действительно придумал замечательное решение. Это верно. Однако верно и то, что монолог этот пользовался успехом и в моём исполнении. Ясно, что у тебя он проходил в десять раз лучше, но так оно и должно быть. На то ты и Хазанов.

Да, а сердиться я не могу, несмотря на то, что всё это неправильно и плохо по отношению к тому же кисловодскому артисту. Но вот смотрю, как от смеха слёзы текут по лицу Ефремова, и что тут поделаешь?

У меня такой разговор был, не помню уже с кем. Я жаловался, что ты не объявляешь автора, и даже сказал, что вот этот номер тебе ни за что не отдам. Мой собеседник соглашался со мной и говорил:

– Да, это нехорошо, автора надо объявлять. – Потом подумал и сказал: – А номер этот ты ему всё-таки отдай, он у него хорошо получится.

Его можно понять, он хочет увидеть хороший номер в хорошем исполнении. Но самое главное, что и я этого хочу.

Пойдём дальше. За эти годы нашего с тобой сотрудничества у тебя появилось много побочных связей. То есть время от времени ты влюбляешься в других авторов, что, впрочем, естественно для здорового артиста. Ну, Хайт – это ладно. Он был первым, до меня. Ну, Альтов – тоже ладно. Этот практически появился почти в одно время со мной. Чуть попозже.

Но вот вдруг, ни с того ни с сего появляется Городинский, и нет никого, кроме Городинского. Ты читаешь его «Стриптиз» и всё остальное, что он накопил до встречи с тобой. Естественно, немало. И мне приходится перестраиваться и соперничать с Городинским. Я перестаю писать миниатюры «аля Хайт» и пишу девятистраничный рассказ «Американцы в колхозе», и он весь идёт на хохоте. Затем Городинский куда-то исчезает, а я продолжаю тебе писать рассказы. Потом появляется Розин, и я опять в стороне. Но вот Розин в Канаде, а я по-прежнему здесь. Теперь в любимчиках Шендерович, потом одесситы и ещё кто-то, кого я даже не знаю. Но я, как верная жена, продолжаю ждать тебя.

Когда-то в Ленинграде, в церкви, кладя свою бумажку «За здравие», где были и ты, и твоя супруга, я случайно увидел другую бумажку, тоже «За здравие», и на ней были среди прочих имена Геннадий и Злата. Трудно представить, что у кого-то другого может быть такое же сочетание. А поскольку ничего случайного в этой жизни нет, то и эта бумажка показалась мне не случайной.

Гена, мы с тобой много прошли. Что-то вместе сделали, что-то вместе сказали. Были у нас и ссоры. А как же иначе, при наших-то характерах. Три года мы с тобой вообще не разговаривали. Маме моей жить оставалось три месяца, она очень хотела, чтобы я с тобой помирился, и я позвонил первым. Три года прошло, а мы встретились, будто и не расставались. И снова идём пусть не по одной дороге, но в одном направлении, Я понимаю, у тебя теперь другая компания. И люди вокруг тебя другие. Наверное, умнее и интереснее. Но я хочу, чтобы ты понял – мы с тобой вместе не случайно. Как у Пушкина: «Я знаю, ты мне послан Богом».

Всё. Вот такое получилось у меня грустное письмо.

Будь здоров. Звони.

16 марта 1994 г.