Я всемогущий

— А сколько желаний есть? — Катя, казалось, заинтересовалась моим вопросом, приняв его за новую игру.

— То есть?

— Ну, обычно в сказках даётся три желания. Или, иногда семь. Как в «Цветике-семицветике».

Я задумчиво покачал головой:

— Если бы было три желания, то это проще. Ну а если количество желаний не ограничено? Что тогда?

Катя откинулась в шезлонге и мечтательно закатила глаза:

— Ну, тогда, в первую очередь, сделала бы, чтобы у меня в холодильнике никогда не кончался фруктовый снег!

Я улыбнулся:

— Это как раз самое простое. Для этого и волшебной палочки не надо. Положим, что это желание ты загадала и исполнила. А что дальше?

Катя задумалась. На этот раз, по-видимому, уже серьёзно. Она взяла с блюда ещё кусочек папайи и медленно его сжевала. Потом произнесла:

— Если честно, я бы в первую очередь устранила самые серьёзные проблемы — бедность, беспризорных детей, голодных стариков с нищенскими пенсиями, войны, конфликты всякие, убийства. — Мне показалось, что впервые она посмотрела на меня серьёзным, даже каким-то жёстким взглядом. — В нашей стране ещё столько дел, что любому чародею с волшебной палочкой работы хватит.

Я молчал, переваривая сказанное. Наконец, брякнул:

— Понятно.

Откуда-то из глубины души на меня наваливался стыд. Пока я, как обожравшаяся утка, лениво думал, покупать ли личный самолёт, пока я пытался изобрести новые способы удовлетворения своих почти атрофировавшихся желаний, в стране оставалось ещё столько нерешённых проблем, что на их фоне мои сытые душевные метания казались жалкими, нелепыми и смешными.

Катя, заметив перемену моего настроения, поднялась и игриво взъерошила мои волосы:

— Ну, ты что?

— А хочешь, — пробормотал я, чтобы хоть что-то сказать, — хочешь, чтобы у тебя на самом деле в холодильнике никогда не кончался фруктовый снег? Я могу организовать.

Катя весело засмеялась, и у меня на душе сразу потеплело.

— Нет, — выговорила она, отсмеявшись. — Наверное, случись такое, я бы быстро объелась и возненавидела фруктовый снег.

— Бойтесь своих желаний, ведь они имеют обыкновение сбываться, — задумчиво и как будто невпопад сказал я.

9

Падал снег.

Неторопливо, ровными уверенными штрихами он белил пейзаж. Газоны, скамейки, забор, газетный киоск, парковочные столбики, кусты шиповника — всё покрывалось пушистой снежной шапкой и становилось похожим на подтаявший пломбир. Снег шёл на мягких лапах, как гигантский беззвучный кот — и во всём мире, казалось, установился покой.

Я стоял и смотрел в небо. Там, высоко, висел огромный снежный шар мутного бледно-серого цвета — и от него отрывались и медленно опускались на землю крупные белые хлопья. Они попадали на моё запрокинутое лицо, на мгновение обжигая холодом, — и нехотя таяли, стекая по щекам, как большие прозрачные слёзы.

Вечерело, небо начало темнеть, однако казалось, что света становится всё больше. От снега шло прохладное мягкое сияние, особенным образом, как на картинах Куинджи, подсвечивая всё вокруг. Городом овладевала белая зимняя ночь.

Я оторвал взгляд от неба, нагнулся и зачерпнул горсть снега. Он был влажным, мягким и податливым, готовым превратиться в моих руках во всё, что угодно. Во всё, что я захочу.

Я опустился на землю, широко раскинул руки и обнял белую целину. Горячие ладони погрузились в сугроб. И стали лепить. Снег, казалось, воспринимал мои желания — и с готовностью обращался в человеческую фигуру. Как Пигмалион, я гладил, ласкал снежную статую — и ноги её становились тоньше, руки — изящнее, нежные пальчики увенчались хрупкими ноготками, а по плечам поплыли волны волос с кудрявыми барашками. Перед тем как коснуться ещё не сформированного лица, я замер, хотя уже догадывался, какими будут черты моей Галатеи. Когда я отнял руки от статуи, на меня смотрели холодные, замершие глаза Ирины.

— Вставай, — сказал я. — Ну же, поднимайся! Ты замёрзнешь здесь, пошли!

Снежная статуя смотрела молча. Я взял в руки её ладонь, подышал. Она не таяла, напротив, моя кожа стала остывать, покрываться инеем.

Тогда я закрыл глаза. Мягкие белые волны качали меня, метель тихо-тихо нашёптывала в уши. Холод снаружи сталкивался с жаром, бушевавшим у меня внутри, — и там, на границе что-то происходило.

Стало теплее. Снежинки уже не царапали холодом, а лишь мягко касались щёк, как ласкающиеся котята. Целовали меня в губы — нежно, смешно и щекотно.

Я раскрыл глаза. Со всех сторон падал тополиный пух, танцевался в воздухе, игриво подлетал ко мне и отскакивал. На моих плечах образовались эполеты, на голове — шапка из пуха.

Снежная статуя стояла на прежнем месте. Я зачерпнул невесомую горсть пушинок — и коснулся ими её лица. Девушка ожила, смешно покрутила головой, как спаниель, и чихнула, вызвав в пространстве целый пуховорот.

Я во все глаза смотрел на ожившую Ирину. Увидев меня, она беззвучно что-то прошептала губами с налипшим на них пухом — и вдруг заплакала, в отчаянии закрыв лицо руками.

— Ну что ты, Ира? Что ты?

Я неловко обнял её. Девушка уткнулась лицом в моё плечо. Потом отстранилась и произнесла:

— Зачем ты сделал меня такой? Зачем?