Я выжгу в себе месть

Было бы забавно. Вран еще никогда не видел, как боги радовались. Чаще всего они проявляли гнев, причем ярко. Хотелось верить, что дальше будет лучше, вернутся теплые и сытые дни, а степняки окончательно уберутся прочь из Холмогорского княжества.

К слову, о войне Василика тоже не знала, но такие вести разлетаются быстро. Вран еще раз взглянул на воды Золотницы и взмыл ввысь. За сверкающим на солнце Лесом его ждали тепло, помойные ямы с едой и сон – лучшая награда для каждого ворона, которому повезло преодолеть долгую дорогу.

Пахота

Дундар,

Вялес,

Мара

Вяртайцеся ў нас!

Меч мой, шчыт мой —

Падымаю!

«Pamierlyja Božyšča», Dzivia[2]

Не прошло и седмицы, как деревенские девки принялись распевать весенние песни и потихоньку делать из соломы чучело Мораны. Василика хмыкала, что рано, прислужница Мораны жутко не любила, когда ее гнали силком, поэтому быть метелице.

По Радогощи ходили недобрые слухи. Говорили о войне, о степняках, разорявших землю, о несчастном княжиче, которого казнили полмесяца назад, о том, что грядут суровые времена и летом станет только хуже. Люди, поборов страх, все чаще захаживали в избушку ведьмы. То девки попросят заглянуть в будущее, а заодно погадать на суженого, то старушка начнет расспрашивать, не зальет ли Радогощь кровью. Предсказания давались Василике плохо. Она умела заговаривать воду, делать травяные отвары, призывать силу и ткать пламенные сетки для защиты, но что там впереди – виделось смутно. Вроде не будет тяжких бед – так, самые простые: пшеница не везде уродится, летние грозы не обойдут стороной, княжеские посланники потребуют больше дани и, кажется, дочка старосты понесет неизвестно от кого. Для деревенских это – невероятное зло, для Василики – так, злобушко. Бывало и хуже.

Она думала, что сойдет с ума от горя. Сначала – Яшень, потом – Кощей, а потом – Ягиня. Всполох долго не признавался, в чем дело, но сдался, когда Василика сама начала догадываться.

Да, это была ее вина. Ягине пришлось отправить ученицу в мир мертвых и задержать Мрака, который надвигался на избушку громадной тучей, превращая деревья в щепки и убивая мавок. Ведьма наложила на избу заклятие и сама обернулась пеплом.

Три смерти за полгода. Три оборванные нити.

Вместе с ними оборвалось что-то и в самой Василике. Она вслушивалась в потрескивание льда на речке, но оставалась холодной. Ее не радовала грядущая весна. Что толку-то? Как растает снег, повылазят отовсюду мавки, лешачата, снова запляшут духи Нави…

Василика усмехнулась от внезапного осознания: надо же, полгода назад боялась этих чудовищ в расписных масках, а теперь даже скучала. Хотелось снова услышать перезвон струн и топот, похожий на козий. Пусть разводят костры и прыгают вокруг, радуя глаз дивной красой. Эти духи хотя бы отличались от умертвий и упырей, живших на мертвой земле. А русалки, водяницы и маленькие лешачата с мшистыми кудрями – холодные, нелюдимые, неживые – казались теперь такими родными. Чутье подсказывало Василике, что дети Леса не будут ее обижать. Не теперь, когда она осталась одна и превратилась в настоящую ведьму.

И сердце сжал холод. Остужающие снадобья помогали забыться, превращали сердце в камень и не давали рвать на себе волосы и убиваться как о том, что сделано, так и о том, чего не случилось.

Единственный, кто мог ее порадовать, – Мрак. Василика ждала его с нетерпением. Знала, что не удержится он, примчится. Она не хотела его убить, ведь в скорой смерти не было тяжелых мучений. Василика жаждала иного – видеть измученное лицо, смотреть, как он корчится и кричит, пытаясь перевоплотиться в чудовище, но ничего не выходит, – слишком крепки заговоренные цепи.

Да, она ждала. Набирала в ведра снег, ставила у печки, рубила дрова, месила тесто, топила баню и избавлялась от грязи, выливая на себя теплую воду, натирала тело целебными травами и толкла в ступке полынь, мяту, можжевельник, ромашку… А еще – искала. Копалась в вещах Ягини, просила девок в Радогощи, чтобы те сослужили службу и купили лесной ведьме добрую связку кованых цепей. Девки обещали, но не объявлялись. Пришлось стараться самой.

Василика собиралась отправиться к кузнецу в чужом обличье, да только оно никак не лепилось. Она потратила немало сил, чтобы изменить черты своего лица, исказить тело. От каждой попытки кости неистово ломило. Бросить бы эту затею, но Василика не могла отступиться.

Кощей рассказывал: когда-то князь Гневолод приказал сковать его цепями, но не вышло – сбежал раньше, чем гридни ворвались к нему в спальню. Заговоренное железо могло стать темницей для любого, будь то статный ратник или всадник Ночи.

– Не кончится это добром, – качал головой Домовой. – Может, передумаешь, хозяюшка?

– Разве же я тебя учу растапливать печь? – нахмурилась Василика. – Ты, дедушка, дело свое знай, а в мое не лезь.

– Злой ты стала, – заметил Всполох. – Не хохочешь, не звенишь. Только скалишь зубы и мечешь ножи.