Я-за улыбку!

Халтура меня догоняла во сне,
Хвостом зацепив одеяло,
И путь мой от крови краснел и краснел,
И сердце от бега дрожало.

Луна закатилась, и стало темней,

Когда я очнулся, и тотчас
Увидел: на смятой постели моей
Чернеет клопов многоточье.

Сурово и ровно я поднял сапог:

Расправа должна быть короткой,
Как вдруг услыхал молодой голосок,
Идущий из маленькой глотки:

— Светлов! Успокойся! Нет счастья в крови,

И казни жестокой не надо!
Великую милость сегодня яви
Клопиному нашему стаду!

Ах, будь снисходительным и пожалей

Несчастную горсть насекомых,
Которые трижды добрей и скромней
Твоих плутоватых знакомых!..

Стенанья умолкли, и голос утих,

Но гнев мой почувствовал волю:
— Имейте в виду, — о знакомых моих
Я так говорить не позволю!

Мой голос был громок, сапог так велик

И клоп задрожал от волненья:
— Прости! Я высказывать прямо привык
 Свое беспартийное мненье.

Я часто с тобою хожу по Москве,

И, как поэта любого,
Каждой редакции грубая дверь
Меня прищемить готова.

Однажды, когда ты халтуру творил,

Валяясь на старой перине,
Я влез на высокие брюки твои
И замер… на левой штанине.

Ты встал наконец-то (штаны натянуть —

«Работа не больше минуты),
Потом причесался и двинулся в путь
(Мы двинулись оба как будто).

Твой нос удручающе низко висел,

И скулы настолько торчали,
Что рядом с тобой Дон-Кихота бы все
За нэпмана принимали…

Ты быстро шагаешь. Москва пред тобой

 Осенними тучами дышит.
Но вот и редакция. Наперебой
Поэты читают и пишут.

Что, дескать, кто умер, заменим того.

Напрасно, мол, тучи нависли,
Что близко рабочее торжество,
 Какие богатые мысли!

Оставив невыгодность прочих дорог,

На светлом пути коммунизма
Они получают копейку за вздох
И рубль за строку оптимизма…

Пробившись сквозь дебри поэтов, вдвоем

Мы перед редактором стынем.
Ты сразу: «Стихотворенье мое
Годится к восьмой годовщине».

Но сзади тебя оборвали тотчас:

«Куда вы! Стихи наши лучше!
Они приготавливаются у нас
На всякий торжественный случай.

Красная Армия за восемь лет

Нагнала на нас вдохновенье…
Да здравствуют Либкнехт, и Губпрофсовет,
И прочие учрежденья!

Да здравствует это, да здравствует то!..»

И, поражен беспорядком,
Ты начал укутываться в пальто,
 Меня задевая подкладкой.

Я всполз на рукав пиджака твоего

И слышал, как сердце стучало…
Поверь: никогда ни одно существо
Так близко к тебе не стояло.

Когда я опять перешел на кровать,

Мне стало отчаянно скверно,
И начал я громко и часто чихать.
Но ты не расслышал, наверно.

Мои сотоварищи — те же клопы —

На нас со слезами смотрели,
Пускай они меньше тебя и слабы —
Им лучше живется в постели.

Пусть ночь наша будет темна и слепа,

Но все же — клянусь головою —
История наша не знает клопа.
Покончившего с собою.