Я жил. Мемуары непримкнувшего

Проблема имела глубокие корни. Ведущие общественные деятели Германии отказались от права применять моральные стандарты к странам, которые обладали большой силой принуждения. Так С. Ф. фон Вайцзекер, известный германский ученый и брат президента страны, писал, явно имея в виду Рейгана: «Политика, которая разделяет весь мир на добрый и злой и которая воспринимает как средоточение зла величайшую державу, с которой нам суждено сосуществовать, — это не политика мира, даже если ее моральные оценки правомерны»[26].

Такой склад мышления лишь соответствовал тому, что говорили французские и британские миротворцы о гитлеровской Германии до 1939 года. Он отражал широко распространенный в Германии дух моральной капитуляции, оправдывавший политику попустительства, которая, по крайней мере теоретически, не имела границ. Он в свое время превратил немцев в нацию нацистов, а французов — в нацию нацистских коллаборационистов. В любом случае излишне призывать людей покориться превосходящей силе — это происходит естественно. Но необходимо понимание того, что моральное сопротивление превосходящей силе есть мощное оружие само по себе. Проблема заключается в том, что рано или поздно умиротворение достигает тех пределов, которые вынуждают миротворца действовать, но уже в менее благоприятных условиях. Именно это и произошло с Англией и Францией в период между двумя мировыми войнами. Вместо того чтобы остановить Германию, как только она начала нагло нарушать Версальский договор, они ничего не предприняли, а затем лишь в 1939 году дали Польше гарантии безопасности, которые могли исполнить, только вступив в войну.

Французы тоже частенько поступали назло нам. Причиной было их недовольство тем, что Соединенные Штаты, которые они считали полуцивилизованной выскочкой, стали после Второй мировой войны ведущей западной державой. Французы не возражали против того, чтобы их защищали, но их раздражала гегемония США, и при любой возможности они противились нашей политике и вставали в оппозицию к нам.

Все это было предвестником тех проблем, с которыми мы столкнемся в 1990‑х и начале 2000‑х после исчезновения коммунистической угрозы, когда европейские правительства стали открыто оказывать сопротивление нашим усилиям совладать с новой глобальной угрозой — исламским терроризмом.

Государственный департамент, стремясь поддерживать хорошие отношения с союзниками — своей главной клиентурой, открыто не вставал на их позицию, этого, конечно, он не мог делать, но никогда не упускал возможности напомнить Белому дому, что любое враждебное действие против Москвы могло пагубно отразиться на альянсе. Подобного рода сочувствие к положению союзников легко превращалось в апологетику.

Враждебность союзников по отношению к нашей внешней политике стала мне очевидна в мае 1981 года, когда я принял участие в Билдербергской встрече в отеле «Бюргеншток», расположенном над Люцернским озером. Билдербергские встречи — это очень престижные ежегодные собрания в различных местах, на которые приглашаются приблизительно сто человек, примерно четверть из которых американцы — политические, экономические и интеллектуальные лидеры, для того чтобы обсудить положение дел в мире вдали от внимания СМИ[37]. Аллен неохотно дал мне разрешение поехать на встречу, заметив с раздражением, что его никогда не приглашали. Джин Киркпатрик, в то время посол США в ООН, была главным представителем американской администрации. В своем выступлении она в сдержанном академическом духе подвергла критике популярное в то время в Европе разделение мира на «Север — Юг» и на «первый мир — третий мир». Едва закончив, она тут же подверглась злобной атаке со стороны других участников. Один немец заявил, что ее выступление вызвало у него «озноб». Джин чувствовала себя раздавленной такой яростной реакцией и попросила меня присоединиться к ней на прогулке, чтобы разобраться, что могло спровоцировать ее. Она была уверена, что ее выбрали мишенью для критики потому, что она женщина. Я не соглашался с ней. Она стала мишенью, потому что представилась удобная возможность критиковать ее как представителя администрации Рейгана, которую истеблишмент союзных держав боялся и презирал. Но мне не удалось ее в этом убедить. Подозреваю, что именно чувствительность к личной критике в конце концов заставила ее уйти из политики.