Я жил. Мемуары непримкнувшего

Общение с людьми в Вашингтоне может быть очень интересным, особенно для тех, кто занимает какой- нибудь важный пост. Если в университете люди не любят обсуждать свою работу, опасаясь, что взамен им тоже придется кого — то выслушивать, то в Вашингтоне любому интересно узнать о работе всякого, потому что она может оказаться прямо связанной с его собственной. Вас постоянно окружают вниманием иностранные дипломаты и журналисты, стремящиеся узнать что — нибудь «из первых уст». Вы участвуете в международных конференциях на самом высоком уровне. Вам присылают приглашения на приемы и обеды в посольствах. Если вы путешествуете за границей, то становитесь объектом внимания и любопытства. Моя жена испытывала больше удовольствия от этих преимуществ, чем я, потому что в Гарварде не могла принимать участие ни в моей работе, ни в большинстве общественных событий в университете. Два года, проведенные в Вашингтоне, были первым и, возможно, последним периодом в моей жизни, когда меня удостаивали внимания и уважения не за то, что я делал, говорил или писал, а за то, кем я был, вернее, как меня воспринимали окружающие. Это было странное и непривычное чувство, потому что до этого отношение ко мне всегда было неразрывно связано с моей работой, а не с моим социальным статусом.

Я взял для себя за твердое правило не общаться с дипломатами из коммунистических стран, опасаясь, что вопреки моим стараниям быть осторожным они сумеют выудить из меня больше информации, чем я из них. В мае 1981 года на приеме в посольстве Чехословакии советский посол Анатолий Добрынин представил меня первому секретарю посольства Бессмертных и предложил, чтобы я время от времени встречался с ним и «разъяснял» ему американскую политику, но я не последовал его совету.

Не прошло и месяца моего пребывания в Вашингтоне, как произошло событие, которое грозило быстро положить конец этой интересной и приятной жизни. До сих пор не могу решить, было ли оно случайностью или преднамеренной провокацией. По просьбе Дика Аллена 17 марта 1981 года я дал интервью корреспонденту агентства «Рейтер» Джеффри Антевилу. Невзрачного вида молодой человек Антевил провел в моем кабинете полчаса, задавая мне всевозможные вопросы по широкому кругу проблем, имевших отношение к внешней политике. Я говорил свободно, отчасти потому что привык так говорить, а отчасти потому, что считал наше интервью неофициальным. Я не был искушен в оттенках значения понятий «официальное» или «неофициальное» заявление, никогда не слышал о таких вещах, как брифинг о «подоплеке» или о «глубокой подоплеке» дела и о том, что каждому из них соответствуют свои тщательно разработанные условности. Во время интервью, сказав пару раз то, что могло бы потенциально поставить меня в щекотливое положение, я спросил его: «Надеюсь, вы не будете ссылаться на меня?». Он кивал, показывая этим свое согласие. По местной традиции, поставив вопрос таким образом, я автоматически перевел интервью из разряда «неофициального» в статус «глубокой подоплеки». Антевил, конечно же, понимал, что я был несведущ в этих тонкостях, но не удосужился предупредить меня о смене правил игры, потому что получил в руки сенсационную информацию.

На следующий день бомба разорвалась. «Рейтер» опубликовал текст интервью с «высокопоставленным чиновником Белого дома», который помимо прочего утверждал, что «разрядке пришел конец» и что немецкому министру иностранных дел Гансу Дитриху Геншеру не хватало мужества противостоять Москве. Более того, неназванный чиновник говорил, что Россия в таком глубоком кризисе, что у нее нет другой альтернативы, кроме как начать далеко идущие внутренние реформы или проводить агрессивную внешнюю политику, которая может привести к войне. Еще до конца рабочего дня стало известно, что я был автором этих слов. Все три крупнейшие телевизионные компании передали репортаж об этом интервью как о главном событии в вечерних новостях, а на следующий день газеты были заполнены дискуссией о нем. Аппарат коммунистической пропаганды торжествовал, перевернув одно из моих заявлений с ног на голову.