Я жил. Мемуары непримкнувшего

В столице Казахстана Алма — Ате, моей последней остановке, я наблюдал первомайскую демонстрацию, на которой казахи безучастно несли портреты Сталина. На меня произвели сильное впечатление Тянь — Шаньские горы, окружавшие город. Сопровождавший меня молодой гид — как я понял, ленинградский студент, высланный в Центральную Азию за диссидентские взгляды, — с гордостью рассказывал о советских достижениях в регионе. Я задал ему вопрос: «А что будет, если казахи скажут вам, как алжирцы заявили французам: «Большое спасибо, а теперь, пожалуйста, убирайтесь». «Пусть попробуют», — ответил он.

Из Алма — Аты я полетел в Кабул в допотопном советском самолете, заполненном русскими «экспертами», летевшими в Афганистан для оказания дружественной помощи. Здесь меня поразило, что афганцы настолько позволяли Советскому Союзу вмешиваться в свои внутренние дела, что разрешили, например, из узбекского Термеза в Кабул строить дорогу, которая могла служить только одной цели, а именно — доставлять советские войска в сердце Афганистана. Глава американской миссии, который любезно встретил меня в аэропорту и оказал гостеприимство в своей резиденции, сообщил, что главный проект помощи американцев заключался в строительстве хлебопекарни.

После непродолжительного пребывания в Индии, ослепившей меня своими красками и изнурившей невыносимой жарой, я возвратился в Париж. Весть о моем возвращении быстро распространилась, и я получил много приглашений с предложением рассказать о путешествии и показать слайды и фотографии, которые я привез с собой. Среди тех, кто выказал особый интерес к моим впечатлениям об СССР, был Вальтер Штоссель, в то время работавший в штате НАТО, а впоследствии посол США в Москве. Он организовал мою встречу с несколькими высокопоставленными чиновниками НАТО. Я описал им гнетущее впечатление, которое произвел на меня Советский Союз, и выразил сомнение, что такая бедная и отсталая страна могла представлять серьезную угрозу для нас. Они смотрели на меня с нескрываемым скептицизмом.

Больше всего меня расстраивали во время поездок в Советский Союз — и тогда, и позже — не столько бедность, серость и однообразие, сколько всеобъемлющая ложь. Я говорю не о бесстыдной лжи, льющейся из официальной пропагандистской машины, — я не встречал никого, кто обращал бы на нее серьезное внимание, — а о том, что все отношения между людьми, за исключением тесного круга друзей и семьи, основывались на притворстве. Все вокруг лгали и все вокруг знали, что вы знаете, что они лгут, и тем не менее необходимо было притворяться, что это не так. Ничего не изменилось с 1930‑х, когда Андре Жид совершил свою знаменитую поездку в Советский Союз. «Правду, — писал он по возвращении, — говорили с ненавистью, а ложь — с любовью»[6]. Все это создавало удушающую атмосферу, из — за чего, уезжая из этой страны, испытываешь облегчение.

Мне хорошо запомнился инцидент, иллюстрирующий эту сторону советской жизни, который произошел в один из моих последующих визитов. Как — то раз я сел в трамвай в Ленинграде и, чтобы купить билет, достал из кармана мелочь. Вместе с советскими монетами оказалась также и монета в полдоллара с изображением Кеннеди.

Кондуктор, сидевшая у входа, сразу же разглядела ее и спросила: «А вы американец?» Я кивнул утвердительно, и она стала настойчиво предлагать мне сесть на свое место. Пока трамвай катился по маршруту, она показывала всякие достопримечательности и громко нахваливала красоты города, уговаривая меня, так как я говорил по — русски, переехать сюда с семьей. Но вот трамвай остановился, пассажиры входили и выходили. Пользуясь сумятицей, кондуктор нагнулась ко мне, и выражение ее лица изменилось с притворно благостного на искренне взволнованное. Она спросила быстрым шепотом: «Ведь мы живем как собаки, скажите, разве не так?» Этот случай произвел на меня потрясающее впечатление: на одно мгновение была сброшена маска, которую советские люди обычно носили.

Когда я вернулся в Кембридж и рассказал об этом угнетающем чувстве, один из старших профессоров, вторя Понтию Пилату, произнес: «Дик, откуда вы знаете, что есть ложь и что есть правда?» Преднамеренное стремление избегать моральных и человеческих аспектов в суждениях о Советском Союзе характеризовало всю советологию и в большой степени объясняет полный провал ее попыток предвидеть судьбу этой страны.

Чем больше я узнавал о коммунизме или из личного опыта, или из чтения, тем сильнее чувствовал презрение к нему. Мою растущую ненависть лучше всего выразить словами Чехова из письма к другу: «Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах… Мое святое святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались»[7]. Вероятно, не у всех такой низкий уровень терпимости ко лжи и насилию, лежащим в основе коммунистических режимов. Тем, у кого он выше, моя враждебность к коммунизму казалась просто навязчивой идеей.