Я жил. Мемуары непримкнувшего

Приподнятое чувство, которое я испытал, приехав в Варшаву, сменилось унынием, когда я бродил по знакомым улицам. Варшава никогда не была красивым городом, и уж по крайней мере ей не хватало элегантности польских городов, находившихся под австрийским владычеством. Но она обладала таким очарованием, что некоторые даже сравнивали ее с Парижем. Теперь все это исчезло. После польского восстания 1944 года немцы систематически взрывали и жгли практически все в городе, за исключением районов, где они сами жили. После ухода немцев поляки по указке русских отстроили Варшаву, но в самом безвкусном стиле. За исключением средневекового квартала, который был восстановлен в мельчайших деталях, предпочтение отдавалось огромным кварталам, в которых жилые и деловые здания напоминали бараки. В центре города был построен огромный Дворец культуры — копия пяти небоскребов, построенных в Москве по указу Сталина. Он был настолько же безобразен, насколько не функционален. Его исключительное преимущество, как говорили местные жители, заключалось в том, что это было единственное здание в Варшаве, откуда его невозможно было видеть. Здесь уместно заметить, что согласно опросу общественного мнения, проведенному в 1990‑е годы, Варшава была названа «самым неромантичным городом» в мире, предположительно наряду с Улан — Батором, Тираной и даже Магаданом[14].

Мое уныние было вызвано главным образом тем, что город, где когда — то проживало 300 тысяч евреев, был теперь judenrein (свободен от евреев). Я, конечно, знал об этом, но реальное, а не абстрактное значение этого дошло до меня, когда я понапрасну искал глазами еврейские лица на улицах. Коммунистическая Варшава была гораздо менее гнетущей, чем коммунистическая Москва, но в Москве можно было видеть много евреев, отчего ее мрачность легче переносилась. Еврейский квартал в Варшаве совершенно исчез, сровнен с землей, хотя то тут, то там на его руинах строились многоквартирные дома. Дом моей бабушки исчез, как и дом, где жила Ванда. На огромной площади — там, где прежде было еврейское гетто, возвышался памятник в стиле соцреализма еврейскому герою Сопротивления. Время от времени к нему подъезжали туристы в автобусах, они выходили, делали пару фотографий перед памятником и, не задерживаясь, уезжали. Странное и неподходящее название Umschlagplatz (Площадь пересадки) было дано месту, где сотни тысяч евреев, включая моих родственников и друзей, загоняли в товарные вагоны и отправляли к газовым камерам Треблинки. Сейчас эта площадь выглядела заброшенной и запущенной. Все это производило невыносимо удручающее впечатление. Глядя на это, я испытал щемящее чувство, будто из всех евреев на земле лишь я один остался живым.

Больше всего меня беспокоило тогда и в следующие визиты в Польшу, что присутствие евреев на территории Польши просто исчезло из сознания польского народа. Конечно, какая — нибудь случайная книга напоминала о еврейской жизни в Польше, но не оставляла никакого следа в коллективной памяти народа. И это несмотря на то, что евреи прожили в Польше семь столетий, в течение которых внесли важный вклад в экономику страны, а в более позднее время — и в ее культуру. Все выглядело так, будто их здесь никогда и не было.

На месте нашего дома, в котором мы жили в 1939 году, стоял Дворец культуры. Но четыре наших предыдущих места жительства остались нетронутыми, вероятно потому, что они были реквизированы для нужд немцев. Я посетил каждое из них и испытал странное чувство: да, я бывал здесь раньше, но все казалось чужим. С тех пор я несколько раз бывал в Польше. Меня прекрасно принимали — и правительство, и интеллигенция посткоммуни- стической Польши. Мне даже была присвоена высокая польская награда. Но я никак не мог отделаться от чувства, что наша родина отвергла и меня, и мой народ.

Глава третья. Вашингтон

Разрядка

Я всегда интересовался политикой, но это никогда не переходило во всепоглощающую страсть. Я был вполне готов поделиться своим мнением и советом по поводу Советского Союза с теми политиками, кто был в этом заинтересован, но не ставил перед собой цель занять какой- либо пост. Мое самолюбие было и остается скорее качеством мыслящего, образованного человека, который хочет влиять на то, что люди думают и чувствуют, а не такого, кто наслаждается властью или жаждет знаменитости. Моя скромная политическая карьера была неожиданной и непрошенной.