Я жил в провинции...(СИ)

Случилось это после смерти Сталина, спустя недолгое время после знаменитого Указа об амнистии, инициированного Лаврентием Берия, когда из мест заключения досрочно вышло на волю более миллиона зэков. Тогда, напомню, вместе с обычными гражданами выпустили и бывших воров, насильников, прочую уголовную шушеру. Страну захлестнула волна преступности, но прежде чем докатиться до "материка", волна, конечно, омыла Хабаровск и Магадан. Потерявшегося в городе мальчугана уголовники могли украсть, изнасиловать, убить, продать, даже съесть. Так что папа, идя в милицию заявлять о пропаже сына, готовил себя, как сам позже рассказывал, к самому худшему.

Кончина Сталина в марте 53-го нечаянно задела и мою маму. Она преподавала русскую литературу, хорошо знала её. Знакомя учеников с творчеством Владимира Маяковского, обязательно ссылалась на мнение вождя всех народов, что "глашатай революции" "был и остается лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи".

"Проходя" Маяковского в очередной раз, простодушная мама поинтересовалась у директора школы, уместно ли продолжать цитировать товарища Сталина. Её вопрос не был праздным, тот же Шаламов получил в 1943 году третий - десятилетний - срок за то, что назвал И. А. Бунина русским классиком. Школьный директор оказался более приспособленным к специфике времени и сообщил о филологине, интересующейся Сталиным, чей культ личности уже стали разоблачать, своему начальству. Допускаю, что директор, проявляя личную бдительность, мог к тому же и сгустить краски. Кончилось тем, что маму вызвали для беседы в райцентр Ягодное. Тайного умысла в действиях молодой учительницы в Ягодном не усмотрели, на следующий день она вернулась домой. Но пережитый животный страх (вдруг посадят!) обернулся потом серьезной болезнью, страдать которой мама будет до конца жизни. Да и отец, пребывая сутки в полном неведении, потерял не один миллиард нервных клеток, что обернулось позже тяжелейшей бессонницей.

Будни колымского поселка не отличались разнообразием. Чтоб оживить досуг, люди занимались художественной самодеятельностью, ходили по гостям и знакомым. В круг общения родителей входила спорненская интеллигенция, заводчане, несколько бывших политических узников, осевших в этих краях после освобождения. Помню, например, некого Шульца, немецкого летчика-антифашиста, перелетевшего в начале войны в Советский Союз, за что Сталин отблагодарил его посадкой в концлагерь. Помню часто произносимую фамилию Мазо, обладатель которой, до того как стать зэком, работал директором крупного ленинградского предприятия, был знаком с Лениным.

Когда гости усаживались за стол, мы с братом уединялись в своем углу. Улавливая обрывки разговоров, громкие реплики, не понимали и не могли знать, что таким образом наше мировоззрение, нравственные критерии уже формируются: папой и мамой, умными людьми за столом, дружеской атмосферой, царящей в комнате. Как-то взрослые обсуждали свежую радио-новость о Борисе Пастернаке (автора "Доктора Живаго" начинали подвергать травле), и я был сбит с толку тем, что на всю страну по радио упоминается фамилия моих друзей-близнецов (о них я говорил выше). Отец, не предполагая, что мы с Женькой это запомним, уже тогда называл Сталина "Йоськой". Потому что о преступлениях, творимых Иосифом Виссарионовичем, знал на Колыме от реальных "врагов народа" задолго до громоподобного ХХ съезда КПСС в феврале 56-го.

Умнея, мы с братом впитывали не только содержание книг, ненавязчиво подсунутых нам родителями, но и их неприятие "вождя народов", их оценки деловых и политических качеств Никиты Хрущева, позднее - Брежнева. Когда в 1962-м "Новый мир" напечатал солженицынский "Один день Ивана Денисовича", мама заставила меня и брата прочитать повесть. Когда жили после Севера в Запорожье, папа, не прячась от сыновей, слушал вечерами по радиоле "Люкс" запретные "голоса".

В 67-ом, поступив в институт, я увлекся набиравшим популярность Володей Высоцким. В свободное время слушал его на подаренном к окончанию школы магнитофоне "Комета" (магнитофоны стоили достаточно дорого и были далеко не у каждого). Чтоб понять текст, "самодельную" запись нужно было прокрутить не один раз. Однажды отец зашел в мою комнату, спросил, что это за хрипун, которого подолгу и часто слушаю? Я протянул листок с только записанными словами:

Даже если планету в облёт,

Не касаясь планеты ногами, -

Ни один, так другой упадет

(Гололёд на Земле, гололёд!) -

И затопчут его сапогами.

Гололёд на Земле, гололёд,

Целый год напролет, целый год,

Будто нет ни весны, ни лета.

Чем-то скользким планета одета,

Люди, падая, бьются об лед...

Отец внимательно прочитал, после чего сказал, что "этого хрипуна стоит слушать".