Я живу в октябре (СИ)

Феликс собрал остатки яичницы хлебным мякишем и отправил его в рот. «Проще всё это объяснить сумасшествием, – меланхолично подумал он. – Все сумасшедшие. Эч, этот седой Павел. Или я умом трёхнулся. Воображаю, что во временном кармане, а на деле лежу где-нибудь в больничке в смирительной рубашке».

– Мир, говоришь?

Павел кивнул.

– И что мне нужно делать?

– Всё, что ты и так делал, коротая вечность.

– Вечность? – удивлённо протянул Феликс. – Ну ты, парень, даешь. Разве это вечность?

Он поставил поверх тарелки, очищенной от яичницы, тарелку поменьше с блинами.

– Вечность – это что-то райское, – а здесь… – Феликс махнул рукой. – Нет, горы – это прекрасно, не подумай. Но…

Павел ждал. Странным он был, этот седой вояка. Молодой лицом, но белый волосами и глаза словно тоже поседевшие – будто видели в сто раз больше, чем должны были. И радости в нём нет. Даже он, Феликс, в своём отчаянии жизнерадостнее будет.

– Ладно, – махнул рукой Феликс. – Ничего особенного я не делал, так что почему бы и не повторить. Но как это поможет спасти мир?

– Информация, правильно поданная, способна изменить будущее.

– Мои опусы что, доходят до адресата? – развеселился Феликс.

– Дойдут, если всё сделать верно, - поправил Павел. – Я дам инструкции. Если у нас всё получиться, то я обещаю вытащить вас отсюда.

– Как?

– Мы обсудим и это, - терпеливо сказал Павел. – В своё время.

– Ну, хорошо… Однако у меня есть предварительное условие. Аванс, так сказать.

– Я слушаю.

– Что за история с мальчиком Васькой? Ну, настоящая?

Павел кивнул.

– Мальчик осторожно брёл по каменистому берегу… – с лёгкой улыбкой процитировал он Феликса. – Солнце клонилось к закату…

Кромешник

Мальчик осторожно брёл по каменистому берегу. Солнце клонилось к закату, играя бликами на удивительно спокойной морской глади. Идти было непросто. Валунчики, покрытые зелёными водорослями, скользили. Того и гляди, сорвётся ступня, напорешься на острую кромку. Плохо будет. Кожаные поршни на ногах поистрепались, один неосторожный шаг и порвутся. Приходилось тщательно выбирать, куда ступать.

Вода плескалась чуть-чуть, жирные чайки лениво покачивались на слабой волне, не обращая внимания на рыбьи всплески. Мальчик поглядел на них с завистью. Брат Филька сейчас зуйком на отцовском карбасе, на промысле. Работа, конечно, трудная – и снасти чинить, и обед готовить, зато дело мужское, правильное. Когда-то дрались они с Филей, мать завсегда на них ругалась. Сейчас-то бы не дрался. Не увидеть ему Филю никогда, и самому в зуйки на большую воду не пойти. Грешник, потому что. Мальчик подтянул великоватую братнину верховицу.

Небо густело синевой. Полоска на западе ещё горела оранжевым, но над головой синь уже начинала перетекать в черноту. Сосновый лес сонно ждал ночного покоя. Вон макушки качаются медленно-медленно. Так кошка на печке дремлет. Глаза сожмурит, а потом морда вниз «тюк», и котейка проснётся, встрепенётся. А потом опять сомлеет. Хорошо сейчас в избе. Печь натоплена, аж жаром обдает, если близко стать. Мать рыбник испекла, духовито в горнице, Ваську из лесу ждёт. А Васька из лесу да к морю, да бегом сюда, ушёл из дому. Скучно матери-то и тревожно. Мысли от Васьки к отцу с Филькой перекидываются. Как там в море на карбасе? Тишь обманчива, того и гляди сиверко задует. Встаёт мать к лампадке и молится. Так жалостливо стало Ваське, он даже замер. Может назад повернуть? Мало у него таких дней осталось-то. Когда совсем подрастёт, нельзя будет в доме оставаться, в первый же день убегать придётся.

Не один он такой бедовый у Бела моря. Дед Харитон сказывает, что община никогда не оскудевала – одни приходят, другие уходят, но полтора-два десятка с окрестных селений постоянно каются в лесной часовенке. Когда полный месяц настаёт, то собираются горемыки вместе, кто может.

Дед Харитон говорит, что наказанные мы по делу. Кто по своим грехам, а кто не успел ещё в этой жизни нагрешить, тот, значит, за родительские. Деду Харитону виднее, он бобылём да в пустыньке третий десяток живёт. Как наказание пало, так и живёт. Ваське также жить – годами на безлюдном берегу, без батьки да без матки. Он представил, как седым беззубым старцем бредёт по булыжникам, озноб пробрал до костей, даром что верховица зимняя.

– Ай!

Нога подвернулась, и он неуклюже съехал на камни.

– Эх, мырьё болотное!

Поршни-то выдержали, а верховицу Васька изгадил. Мать заругает, ох заругает.

Погоди-ка! Сегодня же августу-то конец! Завтра Васька проснётся и всё сызнова будет. Тягостные мысли схлынули, и он, заулыбавшись, бойчее зашагал по берегу. До часовенки рукой подать уже – вон за большим камнем тропа зачинается.

***

Пономарь бормотал вечерние молитвы. Остальные, изредка крестясь, стояли молча. Молитвенные часы и псалтырь читали по очереди и всё по памяти. Грамоте немногие научены, да и не натаскаешься сюда книг, всё равно как срок придёт, вернуться на свои места.