Я знаю, что видел

– Может быть, разнообразим портфель? – предлагаю я. – Можно подобрать облигации с низкой степенью риска и, так сказать, заставить деньги работать.

– Не пойдет. Риск инфляции слишком высок, – отрезает она с набитым рисом ртом. – Не говоря уж о валютных рисках. А деньги мы получим только после срока погашения, который может наступить в сколь угодно далеком будущем.

Валюта была коньком Грейс, и здесь я доверял ее инстинктам.

– А мы возьмем гособлигации – по ним, естественно, никаких валютных рисков нет. Там же все в фунтах, – возразил я.

Кивнув, она отложила палочки в сторону.

– Все равно есть инфляция, а деньги раньше срока не вывести. По инфляции перспективы не самые радужные, как представляется. Гораздо выгоднее получать – сколько там – шесть процентов по нашему привилегированному вкладу?

Я кивнул. Я ничего не ждал, просто поддерживал беседу. Обычную беседу, безо всякой необходимости что-то срочно решать. Мы могли что-то делать или не делать, ничего бы не изменилось – речь шла о паре процентных пунктов. Но ведь мы математики. В душе мы стремились к поиску математического смысла во всем. Вопрос стоял не в том, чтобы заработать больше денег; мы просто хотели слушать перезвон цифр – усладу для ушей.

– Впрочем, – заключила она, – можем просто взять и купить доллары. Здесь тренд очевиден.

То были всего лишь деньги. Сколько бы мы ни заработали и ни потеряли, это не поменяло бы нашу жизнь. Твердые международные валюты казались весьма безопасным вложением.

Ухватив палочками кусок курицы, я макнул его в черный соевый соус.

– Возможно, – ответил я.

После Грейс. После этого всего. После того как она ушла, в самый последний раз, я снял со счета все деньги и принес домой, в стодолларовых купюрах. Бумажных купюрах. Сложил в гостиной – там, где мы столько ночей провели вместе, свернувшись на диване, смотря телевизор, пока ночь не сменялась рассветом. Четверть миллиона долларов. Наличными.

Вот только к тому времени не было ни телевизора, ни Грейс. Лишь я да пачки денег на том месте, где раньше стоял телевизор, и еще мелкое барахло, оставшееся после нее в шкафах и ящиках.

Когда мы давали объявление о квартире, мне пришлось куда-то все перенести. Забирая деньги из банка, я вымотал себе все нервы, поэтому даже подумать не мог о том, чтобы вернуть их обратно. Из памяти не выходил тот разговор с сотрудником банка за неделю до снятия денег со счета.

– Мы не можем закрыть счет без обеих подписей. Это совместный счет. Мисс Макинтош должна также дать свое согласие.

– Но я же сам добавил ее имя. Это ведь я распоряжаюсь счетом, – пытался объяснить я.

– Да, сэр. Но когда вы добавляли ее имя, вы согласились с тем, что закрыть счет можно лишь при наличии обеих подписей.

Я бросил взгляд на телефон, надеясь, что хотя бы он проявит сочувствие к моей растерянности.

– Но это же глупо.

Я задумался на мгновение, совершенно не понимая, что же мне делать.

– Могу ли я, скажем, снять наличными столько, сколько захочу?

– Да, сэр, ограничений по снятию наличных нет. За исключением сумм в долларах, превышающих десять тысяч, – в таком случае вам необходимо заказать наличные за неделю до даты снятия.

– Отлично. Заберу все. Приду через неделю. С сумкой.

Она затараторила что-то в ответ, но я тут же отключил и убрал телефон.

* * *

Снова пытаюсь уснуть, однако в спальне слишком тепло для меня, и я спускаюсь вниз, на кухню, где прохладнее. Подойдя к раковине, беру посуду и начинаю мыть. Окно в сад так хорошо отражает темноту, что превращается в зеркало. Бросаю взгляд на свое лицо. Тут и там глубокие морщины – не знал о них раньше, когда представлял себя. И седина в волосах появилась – ее тоже не замечал. Зато глаза. Глаза кажутся моложе, чем возраст, на который я себя ощущаю. В них я вижу себя в молодости. Мелькают воспоминания о детстве. Под слоями жизни все еще скрыта невинность или что-то еще. Может, уязвимость. Передо мной стоит тот самый мальчик, и мне хочется его обнять.

Надо поспать. Вымытая посуда сохнет на подставке, а я все еще пялюсь в окно. Только больше уже не на свое лицо, а на сад за стеклом. От мыла и горячей воды руки порозовели, однако отсутствие грязи на них меня удручает. Словно бы я отвернулся от самого себя.

По моим прикидкам, до рассвета еще где-то час. Темное небо выглядит таким по-зимнему нежным: светлея, оно будто покрывается синяками. Закутавшись в пальто Себа, выскальзываю в сад.

Февральский мороз чуть поутих, но на улице до сих пор холодно, и из легких идет пар. Дойдя до кустов, встаю на четвереньки, трогаю руками землю. Ее прохлада умиротворяет. Не смогу думать, если не посплю. Двигаюсь на ощупь сквозь вуаль медленно ниспадающего света, касаясь кустарника выставленными вперед ладонями. Кустарник довольно густой. Спускаюсь на четвереньки и, хрустя суставами, ползу вперед. Проведенные на морозе годы дают о себе знать.