Я знаю точно: не было войны

Вскоре солдаты выдвинули через свой комитет требование о возвращении экспедиционных бригад на родину. Казалось, что офицерня только этого и ждала. На солдат накинулись с побоями и обвинениями, стали грозить трибуналом, но солдатский комитет подобрался из ребят стойких и крепких, а потому трибуналом их запугать было сложновато. Гнат и Архип, скорее всего, на их счастье, в солдатский комитет не попали. Лагерь в Ля Куртине бурлил, настроение было у всех боевое — в смысле, что готовы были драться, но на фронт не идти. Эсэры и большевики вели в лагере свою агитацию. Их лозунг был прост: «По домам!» и «Кончай войну!». В это время произошел и раскол — часть солдат хотела пойти и договориться с офицерами, аргументируя тем, что мы в чужой стране и «ловить тут нечего», все равно французики или всех пересажают, или еще как-то с ними разберутся. Но солдаты уже чувствовали себя силой, так получилось, что в их Первой бригаде большинство стояли за немедленную отправку домой, и решили от этого требования не отходить. Ну что же, в ответ их бригаду объявили мятежной. Несколько раз приезжали самые разные делегаты для переговоров с взбунтовавшейся бригадой. То требовали подчиниться, потом требования стали жестче: сдать оружие, готовиться к интернированию в лагерь. Но, взбудораженные поведением офицеров, солдатики сдавать винтовочки не спешили. А делегатов одного за другим отправляли туда, куда им идти и следовало. Требование солдат было одно: «Отправить бригаду домой». Кто знает, как пошли бы события дальше, но в бригаду стали возвращаться ребятушки из госпиталей. Выяснилось, что там их офицеры мордовали со всей решительностью, стараясь выбить большевистскую агитацию и заставить вернуться на фронт. Многих уговаривали перейти в Иностранный Легион, мол, там они получат возможность стать гражданами Франции. Волна угрюмого раздражения превратилась в волну солдатского гнева. К нижним чинам, храбро проливавшими кровь в этой чертовой Франции, относились как к быдлу. И этого было не изменить. Агитаторы призывали их возвращаться домой, возвращаться с оружием, чтобы защитить дело революции, свергнувшей царя. Вопрос о доверии Временному правительству уже не стоял на повестке дня — никакого доверия не было.

И тут пошли ультиматумы. Один раз бригаду пытались разоружить, отправив ее из лагеря под видом передислокации на новое место, только бдительные солдаты сумели разгадать замысел офицерья и вернулись в лагерь строем, с оружием в руках. А потом, после очередного ультиматума, все сразу изменилось. Лагерь окружили французские жандармы и части Второй бригады, которые остались верны Временному правительству. В тот же день в лагерь перестало поступать даже то скудное продовольствие, которое выделяли союзники. Готовилась расправа.

На солдатском комитете решили обороняться. Пулеметные расчеты заняли позиции, выставили охрану. Сделали это вовремя. Ранним утром отряд карателей, состоящий сплошь из офицеров, пытался пулеметы захватить. Это сделать им не дали — отогнала бдительная охрана, в лагере поднялся шум, штурмовики почли за благо ретироваться без боя. А потом началось. В дело вступила французская артиллерия. Практически вторым снарядом, попавшим в угол казармы, Гната накрыло с ног до головы, он потерял сознание, а очнулся тогда, когда канонада прекратилась. Пришел в себя он от того, что его тряс за плечи Архип. Гнат поднял голову, залитую кровью, понял, что его откопали свои ребята: Архип Майстренко, Василий Куча из Немирова, Степан Майборода из Нестерварки да Олесь Винниченко из Лядовой.

— Живий? — резанул по голове хрипловатый голос Архипа.

— Навроді…

— Це добре… То як, хлопці, будемо гинути за більшовиків чи за Тимчасових?[68] — это Архип обратился уже ко всей их громаде. Раздался еще один взрыв снаряда, потом еще, но легли снаряды далековато.

— Ми проти гармат довго не протримаємось, хранцузики справні каноніри, пошматують — та й патронів на добрячий бій обмаль,[69] — это голос подал Степан. Майборода был мужиком повоевавшим, начинал с первых дней, в деле разбирался, к нему молодые всегда прислушивались.

Тут как раз стали раздаваться крики: пришли парламентеры с той стороны с требованием сложить оружие и выходить из лагеря.

— То як, хлопці, слушна річ — зброю здамо та й нам нема чого тут кров лити. Якщо є бажання побачити родину, треба йти звідси. Нехай комітетчики з більшовиками зостаються. Нам тут робити нема чого. Пішли![70] — подвел итог дискуссии Архип. Гнат одобрительно кивнул головой, его Олесь уже кое как перевязал, но говорить ему было еще хреноватенько. Остальные тоже были за то, чтобы сдаться. Слишком глупо было пропадать ни за понюшку табаку. В лагере остались несколько десятков стойких большевиков, как говорили, из идейных, да еще комитетчики, правда, не все. Видимо, кто-то из комитетных пошел сдаваться. Ткаченко с каким-то смоленским парнем тащили пулемет в казарму, проводив их тяжелым взглядом, Архип пробурчал:

— Багато вони навоюють з двома стрічками? Та ну, це вже не мій клопіт…[71]