Я знаю, ты где-то есть

– В свое время я был бы тронут, узнав, что удостоился звания единственного доверенного лица, но сегодня меня это беспокоит. И знаешь почему? Потому что, кроме Элизы, твоей племянницы и меня, ты ни к кому не испытываешь привязанности. Да какой я тебе друг, какое доверенное лицо, если ты ни разу не пожелал выслушать мой совет.

– Ты не даешь советов, Сами, ты читаешь мораль.

– Тогда я все же дам тебе совет и надеюсь, что на этот раз ты меня услышишь: сходи к врачу.

Ноам скривился, изобразив сомнение.

– Я знаю одного психотерапевта, который сможет тебе помочь, – продолжал Сами. – Могу договориться, чтобы он принял тебя на этой неделе, если хочешь.

Психотерапевт. Ноаму вспомнилась доктор Лоран, сеансы игры у нее в кабинете, их разговоры.

Сами прав. Надо что-то делать.

Правда

Ну, вот и конец.

Жизнь оставляет меня, с каждым днем это все заметнее.

Напрасно врачи пытаются меня успокоить, я чувствую, что мне осталось всего несколько дней, а потом я сдохну. Проклятая судьба. Сестра объяснила мне, что жизнь можно представить как неопределенность и надежды на будущее. В некотором роде она – всего лишь обещание. Как на бегах: ты приходишь, полный денег и иллюзий, ты уверен, что все понимаешь, все знаешь, что раздобыл нужные сведения, ты чувствуешь свою силу, но в то же время нервничаешь, делая ставку, потом дают старт. Несколько минут, пока скачут лошади – это жизнь. Иногда понимаешь, что проиграл, еще на старте. В другой раз веришь в победу, волнуешься, орешь. А после, на финише – не важно, выиграл ты или проиграл, – понимаешь, что в любом случае смешно было так бесноваться. Значит, надо ждать следующего забега. Но на этом свете следующего забега не бывает.

Я провел на ипподроме годы. Что стоит жизнь человека, отдающего все свои надежды на волю случая?

Я умру первым, первым пересеку линию финиша. И нет никого, кого это могло бы порадовать. Грустная победа, от которой никому не будет толку.

С тех пор как я знаю, насколько серьезно болен, вперед мне смотреть незачем: там смерть. Так что ничего не остается, кроме как оглядываться. Но и позади меня тоже смерть. И правда, которую я знаю и которую должен передать. Долгие годы я таскал за собой эту тайну. Как каторжник, который старается позабыть про цепи, ядро, обдирающее его лодыжки и не дающее убежать. Я думал уйти вместе с ней. Чтобы земля окончательно заглушила слова, которые я так и не решился произнести.

Но то, о чем поведала мне сестра, не позволяет мне так поступить. Она догадывается, что я скоро уйду, и требует этой правды, без которой не смогут жить ни она, ни Ноам.

Я глубоко запрятал эту тайну и хранил ее много лет. Я убедил себя, что она, в сущности, никому не нужна. Зло свершилось, все побежали дальше. Казалось, что все складывалось к лучшему в этом худшем из миров. И все же я уверен, что тайна медленно разъедала мне душу и тело, что она приняла форму болезни, чтобы я расплатился за ошибки. Что же, для меня, конечно, уже поздно, но не для сестры и не для Ноама.

Мы связаны этой тайной – она, тот мальчик и я. Я – потому что знаю ее, они – потому что не знают, но, возможно, догадываются. Связаны тайной одной смерти.

Как злым роком, первой жертвой которого стал я. Так если моя жизнь ничего никому не дала, может, смерть моя принесет пользу, позволив им наконец почувствовать себя живыми?

3

Прежде чем нажать на кнопку звонка, Ноам глубоко вздохнул. Он, как обычно, опаздывал и поднялся по ступенькам бегом. Когда дочурке приходило время спать, Элиза была непреклонна.

Раздался мелодичный звон, и по коридору протопали ножки Анны, после чего послышались смех и шепот. Он представил себе племянницу: как она долго возбужденно ищет, куда бы спрятаться, чтобы сделать дяде сюрприз, и наконец скрывается в шкафу в прихожей. Огромная волна нежности захлестнула его.

Элиза открыла дверь.

– Здравствуй, – сказала она неестественно громким голосом. – Ах, Ноам, вот так неожиданность!

Ее радостный голос контрастировал с суровым выражением лица.

Она показала пальцем на циферблат наручных часов, потом головой – на дверцу шкафа.

– Привет, – ответил Ноам и нагнулся, чтобы поцеловать сестру.

– Половина девятого; с каждым разом все лучше, – прошептала она ему.

И они начали с упоением разыгрывать вечный спектакль, реплики которого от раза к разу почти не менялись. Маленький трехлетний зритель знал их наизусть и ждал с восторгом.

– А где же Анна? – спросил Ноам.

– Она спит, – ответила Элиза, снова переходя на театральный тон. – Ты слишком поздно пришел, она тебя не дождалась.

– Какая жалость! – отозвался он. – Ну что ж, ничего не поделаешь, придется идти домой. Зайду как-нибудь в другой раз.

– Вот я! – закричала в этот момент Анна, выскакивая из укрытия и заливаясь звонким смехом.

– О господи! Ну ты меня и напугала. Ах ты шутница! Погоди, я тебя сейчас поймаю!

Девочка помчалась в мамину спальню, выписывая пухлыми ножками неуверенные кренделя.

– Ну, разбирайтесь сами, а я пойду, – громко проговорила Элиза, направляясь на кухню.