Яблоко от яблони

На одну из проб приехал московский артист Меркурьев. Я даже не задумался, когда прочитал фамилию в ассистентской заявке. Сидим с Ильей в кабинете Германа, пьем чай, листаю книжку о Мейерхольде. Вдруг открывается дверь и заходит… Мейерхольд, у меня все покосилось в голове.

– Здравствуйте, ребята, а где Лёша Герман?

«Ну вот, – думаю, – страшный суд настал для Алексея Юрьевича».

– А вы, простите, кто? – спрашивает Илья.

– Я на пробы, на роль поэта Гура.

Смотрю в ассистентскую заявку, читаю фамилию, и до меня доходит: Меркурьев – сын Василия Меркурьева и Ирины Мейерхольд, папин студенческий приятель, – но какое невероятное сходство.

– Боже мой, – выкрикиваю тоном ущемленной страстью барышни, – как вы похожи на вашего деда! Я Лёша Злобин, сын Евгения Павловича.

– А я Петя Меркурьев, внук сами знаете кого.

Мы сразу подружились с Петром Васильевичем, музыкальным критиком, писателем и замечательным артистом. Вечером на пробе в диалоге с Руматой-Лыковым он блистательно сострил. Румата в ностальгическом порыве читает придворному поэту пастернаковского «Гамлета»:

– На меня наставлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси…

Гур хмыкает:

– Тьфу, белиберда какая – либо сумрак, либо ночь!

В соседнем павильоне Александр Абдулов снимал мюзикл «Бременские музыканты», к нам то и дело забегали гости – посмотреть, как работает Герман. Забегал и Леонид Ярмольник. Было жарко, Ярмольник, московский артист в шортах, в нашей угрюмой суконно-кожаной среде смотрелся неуместно, да еще его «шоу-шлейф»… «Приходит запанибрата, хохмит…» – ворчал Герман и поглядывал на Ярмольника с подозрением, чреватым неприязнью. Алексей Юрьевич представления не имел, что Леонид Исаакович переиграл в кино массу ролей, он был уверен, что Лёня в «L-клубе» телевизоры раздает в подарок победителям конкурсов, и не любил его за «круглый петушиный глаз, бессмысленный, как пятак».

Потом ходили слухи, что Ярмольник «купил» Германа: привез чемодан денег и крупно вложился в картину – вранье. Купил – безусловно, но не деньгами.

– Я снимаю только то, что вижу, закрыв глаза. Иначе – не могу и не хочу. В конце концов, есть дача в Комарово – продам ее, с голоду не помру, – не раз слышал я от Германа.

Уже в Чехии, на втором месяце съемок, он узнал, что артист Ярмольник снимается бесплатно. Что он отказался от гонорара, решив не обременять студию своей высокой ставкой. Они часто вздорили, а вагончики их стояли по соседству. И вот в разгар очередной стычки оба хлопнули дверьми и скрылись. Вслед за Алексеем Юрьевичем юркнула Светлана Кармалита с успокоительной таблеткой в руке.

– Светка, пошел он в жопу, этот шоумен с хвостом! Я ему деньги плачу, и немалые – так пусть изволит слушаться!

– Никаких вы мне денег не платите! Во-первых, не вы продюсер, а во-вторых – я снимаюсь бесплатно!

Дверь вагончика открылась, и на пороге появился Герман.

Из соседней двери вышел Ярмольник и сел на ступеньку.

Оба молчаливо глядели в небо, слушали птиц, любовались первыми цветами на зеленой лужайке.

Герман исподволь спросил:

– Ты правда, что ли, бесплатно снимаешься?

– Правда, – слегка смущенно ответил Лёня.

– Понятно, – вздохнул Герман и окликнул: – Светка, а Светка, позови-ка мне Витю Извекова, продюсера нашего.

Через минуту запертый вагончик гремел угрозами:

– Чтобы ему платили всю его ставку, чтобы был железный договор со всеми штрафными санкциями, с неустойкой, чтобы он… ты хорошо меня понял, Витя?!

А из соседнего вагончика неслось:

– Не будет никаких договоров, снимайтесь сами и сами себя слушайтесь. Я вам не мальчик, слышите, вы!

На следующий день вагончики режиссера-постановщика и исполнителя главной роли стояли по разные стороны чешского замка Точник.

Так что слухи о подкупах, полагаю, весьма преувеличены, ибо редкая нежность взаимоотношений вряд ли могла иметь причиной финансовую зависимость партнеров.

Уже на второй пробе они сцепились – хотя как можно сказать «сцепились», если Алексей Юрьевич, окруженный безопасной дистанцией, за которой сникла в тень съемочная группа, танцевал боевой танец африканского вождя-каннибала с невоспроизводимым звуковым сопровождением, а Леонид Исаакович был привязан к креслу тяжелой сетью, как жертва Авраама перед закланием.

Только что все было мирно, Румата красиво разбил сырое яйцо о лоб дона Рэбы, сел, развалясь, в кресло, на него швырнули тяжелую ловчую сеть, подскочил черный монашек с перочинным ножом, ткнул возле горла артиста.

– Поосторожнее, эй! – прохрипел Ярмольник.

И тут из режиссерского кресла вскочил Герман:

– Что это за «эй», я тебя спрашиваю?! Этого слова в сцене нет! Или ты считаешь, что можно хамить здесь всем подряд?! Это тебе не телешоу и не один ты здесь артист!

– Развяжите меня, ухожу к чертовой матери! – рванулся Лёня.

– Если кто-нибудь его развяжет, уволю! Приехал, понимаешь, на «мерседесе» и хамит!