Яблоко от яблони

– Костя, никогда не пойму, почему ты ушел к Райкину. Но еще больше не понимаю, почему ты ушел от Райкина. Ведь если теряешь рассудок, кажется, это навсегда…

Костя раскурил папиросу и ответил неожиданно просто и глубоко:

– Когда мне вдруг стало нравиться быть седьмым автоматчиком в третьем ряду, я понял, что надо валить. И свалил.

Тем временем Александр Лыков, порвав все контракты и заплатив неустойки, написал Герману письмо, достойное почетного места в музее истории кино, и был допущен к пробам. Он не ел на площадке, не спал, бегал в двадцатикилограммовом костюме, не касаясь земли, – только искры сверкали от шпор.

Через неделю из десятка кандидатов на главную роль вышли в форварды двое: Аркадий Левин и Александр Лыков. Каждый совершенно по-разному, но с заражающей достоверностью сыграл основные сцены. А Герман медлил, чего-то ждал.

– Скажи, Будах, если бы ты был богом, что бы ты сделал с людьми?

Примерно так начиналась ключевая сцена фильма, диалог Руматы с Будахом – светилом гуманизма с безымянной планеты, так горестно похожей на Землю в худшие ее времена.

Эту сцену мы до сих пор не трогали, Герман не решался, он не понимал ее. Всем уже было ясно, что Герман не пробы снимает, вызывая одного за другим разных артистов. Для проб не нужно громоздить такие подробные декорации, быть столь придирчивым к костюму и гриму, насыщать второй план выразительными типажами, так глубоко и подробно разрабатывать сцены, переписывая и дополняя сценарий раз от разу все новыми и новыми деталями. Нет, снимались не актерские пробы, а черновики фильма – Герман искал стиль и способ, прием и образ будущей картины. Закончив девятилетнюю эпопею «Хрусталева», он старался не оказаться в плену завершенной работы. Через день мы собирались в просмотровом зале, смотрели материалы проб, высказывали мнения. Говорить должны были все, все главы цехов и режиссерская группа, – а Герман слушал, он искал вектор, нащупывал полюса, определяющие силовое поле нового замысла. Резюмировала всегда Светлана Кармалита:

– Лёша – это не «Хрусталев».

И Герман тревожно улыбался и что-то фиксировал.

Или:

– А это напоминает «Хрусталева».

Тогда он проклинал «Светку» на чем свет стоит и искал новые ходы.

Это – 13 баллов по десятибалльной шкале мучительного поиска единственного решения, это – болезнь материалом.

Решающую сцену будущего фильма Герман не пробовал ни с кем. Он боялся, что в будаховской декларации гуманизма невольно возникнет ложный пафос или, не дай бог, начнется философский многозначительный треп. В критической болевой точке сюжета это было недопустимо. И Алексей Юрьевич искал опоры конструкции, куда следовало заложить динамит. Взрывать предстояло не идею Стругацких, а себя, свое представление, невольно соскальзывавшее в клише. Исповедь, сгущенная философская апория, евангельский парафраз – как герою выразить это, не солгав; как ему, грубо говоря, не быть в этот момент героем?

Проклятые вопросы, наивное, все опрокидывающее чувство правды:

– Поймите, это говорят люди. А как они это говорят?! Какие лица я вижу, когда звучит этот диалог?

Ни авантюрный темперамент Лыкова, ни открытое обаяние Левина не виделись Герману в этот момент. Точка зависания превращалась в точку кипения.

Вроде все необходимое уже было, но не было главного – соли.

Герман собрал у себя режиссерскую группу во главе с Ильей Макаровым, позвал редактора Евгения Прицкера и оператора Валерия Мартынова. Светлана Кармалита курила у окна.

– Ребята, хотите выпить?

Все хотели, но отказались.

– Так вот, ставлю задачу. Для пробы Румата–Будах нам нужен актер-комик. Откровенный, ближе к клоунаде. Я хочу услышать эту сцену смешной, тогда я пойму, какой она вообще должна быть. Ясное дело, что мы не будем его снимать в картине, но мы не скажем ему об этом. Если не случится фокуса, если эта сцена не занизится, я не понимаю, какой снимать фильм. Есть кандидатуры?

– А Лыков недостаточно смешной?

– Возможно, и смешной. Но его я уже изучил, а здесь необходимо удивиться, должна быть неожиданность.

– Райкин?

– Хорошо, надо позвонить Косте, тем более что он пару раз уже забрасывал удочки.

– Лёша, Медведев, фу! – Кармалита отогнала собаку. – А Лёня Ярмольник?

– Нет. Этот в шортах? Телеконкурсы, круглый глаз, дешевые хохмы, эстрадная штучка… А может, ты права. Мы же не будем его снимать. И более неподходящего актера трудно себе представить. Нет, я совсем, ну совсем его не знаю…

– Если прозрачность Лыкова мешает тебе пробовать его в этой сцене, то Лёня – как раз: абсолютно непрозрачен.

– Хорошо. Звоните Райкину, звоните Ярмольнику, кто первый сможет приехать, того и будем пробовать. Только учтите, они ни о чем не должны догадаться, пусть думают, что пробы всерьез.

Райкину звонил я, Константин Аркадьевич отдыхал на южных морях.

А Леонид Исаакович прилетел в Питер на следующее утро.

На всякий случай – всё!