Яблоко от яблони

Справа во рву живут два медведя, а слева художники выстроили «Предместье Арканара»: натащили старых лодок, каких-то хибар, нарыли землянок с черными трубами – настоящий бомжатник, приют бедноты. По мосту носится козел Марик, он хочет бодаться, но сейчас всем не до него. Мы стоим и смотрим, как эти унылые лачуги засыпает снегом, медленным крупным снегом – красота!

– Зовите Клименко с камерой! – скомандовал Герман. – Пиротехник, сделайте дымок из нескольких труб. Юра, Лёша, возьмите пару статистов и какого-нибудь мальчика, дайте ему санки, живо, свет уходит.

Приволокли камеру, ставят на штативе, распределяем типажи – двое прохожих, баба с ведром, мальчишка вдалеке с санками ковыряет ногой снег. Тонкими струйками потянулся из труб дымок – такая русская, такая родная картинка. Откуда она в средневековом Арканаре, где всегда дождь и грязь, где не должно быть ни зелени, ни снега? А вот герой закрывает глаза и видит эту картину, ожившую благодаря случайному снегу в трепетное воспоминание о родных местах. Бьем дубль за дублем, пока не уходит свет.

– Снято, – командует Герман, – съемка окончена, всем спасибо.

Мы идем рядом, меня переполняет радость, да и все вокруг улыбаются и поздравляют друг друга с первым кадром.

– Знаешь, Лёшка, в кино бывает только два настроения: снято и не снято. Ради этого «снято» и все муки.

– А нужен нам в картине такой кадр, Алексей Юрьевич?

– Конечно, в нем же есть настроение, посмотри на них на всех, на наших – чуть не плачут от счастья. Случай – бог кинематографа, две недели, да что там – два года ждали, теперь – плывем!

Малый круг

– Все врешь, наигрываешь, не так, не так!

Герман честит режиссера Рубанова за то, что тот «корчит рожи», поднимая мальчика, ковыряющего палочкой в заднице убитого монаха. Интересно, кто бы не корчил, противно же: шагать по колено в грязи, смотреть на эти трупы, да еще мальчишка с его отвратным любопытством. Володя брезгливо морщится.

Но в этом и выражается германовский «гиперреализм» – глубокий психологический контрапункт: в самых омерзительных обстоятельствах – обыденное выражение лица, в самых кричащих сценах – тихий, почти неразборчивый ветерок реплики:

– Пусть Колька Астахов удавится, что он не слышит ни слова, – это его проблема – говори тише! – требует Герман.

Звукорежиссер Николай Астахов улыбается, он знает, что все равно на озвучании будут другие задачи и другие слова.

Обыденное выражение лица – почему? Потому, что привычка к ужасу – страшнее ужаса. Потому, что, когда расстрельщик с Лубянки спокойно говорит: «А что такого – это моя работа, до трехсот в день доходило, дуло нагана раскалялось, специально ведра с холодной водой ставили – стволы студить», – страшно. Обыденность выражения – парадоксальная реакция на ужас, а только парадокс может что-то вскрыть, предъявить явление. И еще одна из заповедей в работе с актером: обстоятельства играть нельзя – они сами за себя играют, даже обстоятельства так называемого среднего круга: что ты, например, врач, монах или учительница. Как часто видишь на студии: обрядили массовку в офицерские мундиры, и ходят по коридору дутые индюки – это они свои костюмы играют. Актер в представлении Германа может играть только обстоятельства малого круга.

«Тронь его кожу!» – говорит Сатана Богу в Книге Иова, у которого отняли дом, жену, детей, – а Иов все твердит: «Бог дал – Бог взял». Тогда кожа Иова покрылась струпьями, язвами и гноем – вот испытания, вот обстоятельства малого круга, которые, по Герману, только и можно играть.

– Почеши нос.

– Сними волосок с губы.

– Покашляй.

– Не трогай рану на лице – она болит.

– Дайте ему тесные ботинки – пусть ноги жмет.

– Облейте его водой!

И что, спросите вы, из этого и делается кино?

Нет, конечно. Хотя вспоминается Достоевский, взявший человека со всеми его почесываниями. Кино делается не из этого, а много из чего, но кино без этого не делается, потому что нехитрыми физическими приемами высекается конкретность, достоверность существования. Потому что все чешутся и переносят боль по-разному. Боль, укол, икота сбрасывают с нас шелуху ролей, общих мест, чужих представлений – и это самое ценное.

Когда какой-нибудь режиссер, а имя им легион, требует играть ужас при виде трупа – он, мягко говоря, идиот, потому что ужас играть невозможно – будет общее место, а в реальности – кого-то затошнит, кого-то ошпарит любопытством, а кто-то просто не заметит.

И еще: когда актер перестает «корчить рожи» и снижает уровень звука, это компенсируется внутренней природой, мгновенно повышается выразительность глаз. Все, что прячут мимика и мышцы, все, что сдерживает воля, работает на полноту, на выразительность, создает впечатление абсолютной включенности в обстоятельства. Это законы психофизики, их не много, но в приложении к работе с актером они действуют безотказно. Вплоть до абсурдного вранья про нашатырь, который якобы используют все звезды мирового кино:

– Дайте ему нашатырю, немедленно, снимаем крупный план!

Гример уже бежит с флакончиком, достает ватку: