Яблоневое дерево

Они молча сидели за столом. Отто зажал голову руками, будто боялся, что она лопнет. По радио Comedian Harmonists пели песню «Выходные, солнце».

– Проклятая морось.

Отто посмотрел в окно. На столе лежало письмо. Жан осторожно подвинул его к Сале.

– От твоей матери.

Она сразу взяла конверт, покрутила его в руках, понюхала и положила обратно на стол. Последнее письмо от Изы пришло после захвата власти Гитлером. С тех пор Сала не получала от матери никаких вестей. Тогда Иза еще жила в Толедо, а это письмо пришло из Мадрида.

– Ну, теперь я должна быть даже благодарна, что она меня бросила.

Казалось, мрачное лицо Отто ее забавляет.

– Да, если бы она жила с нами и обратила меня в иуде-е-ейскую веру, – она впервые в жизни иронично растянула слово, – тогда сейчас я считалась бы полной еврейкой. Полная еврейка – звучит неплохо. Почти как полная идиотка, да? Полукровка здесь немного проигрывает, не считаете?

Она взяла конверт, ненадолго замерла, потом разорвала его и достала письмо. Отстраненно пробежала глазами по строчкам, запихнула две короткие страницы обратно в конверт и бросила на кухонный стол.

– Как мило, она о нас заботится, особенно обо мне. Спрашивает, не желаю ли я отправиться к ней в Мадрид. – Она прикусила губу. – Думаю, я бы предпочла трудовой лагерь.

Жан взглянул на письмо.

– Читай спокойно.

Жан потянулся, достал из конверта тонкие листы бумаги и осторожно расправил. Иза спокойно и серьезно предупреждала их о том, что может произойти. Она рассуждало здраво и деловито. В конце – приглашение и привет Жану, вместе с призывом к благоразумию. Добавить, как обычно, было нечего.

Сала гневно расхаживала вокруг, подбоченившись, а потом наконец не выдержала и сорвалась:

– Я не еврейка. Я не хочу быть еврейкой. И не буду. Я – не – хочу. Ни наполовину, ни полностью, вообще никак, – она тяжело дышала, густо покраснев. – Зачем она мне нужна? Я ее ненавижу. Ненавижу ее и весь ее сброд. Мне все равно, что с ними будет. Они должны оставить меня в покое. Они должны исчезнуть!

Ее голос сорвался. Теперь она стояла у окна. Снаружи сияли фонари уходящего дня. Не для нее. Улицы, скамейки, аллеи деревьев, где шли по делам или искали покоя люди, – все это с отвращением от нее отвернулось. Словно она не человек. Нечто. Предмет.

– Я здесь выросла. Я говорю на том же языке. Я думаю, как они. Я чувствую, как они. Это моя страна. Я немка. Я не еврейка.

Ее голос звучал отчужденно. Она не узнавала собственных интонаций. Немцы так говорят? Может, в нее незаметно прокралось что-то еврейское?

– Во мне есть что-то затравленное? В движениях? В речи? Сестра Агата обратила вчера на это мое внимание. Она сказала, что желает мне добра. После урока биологии она отвела меня в сторону. Расология. И что? Я все знаю. Лучше, чем остальные. Но она все равно на меня пялилась. Я всегда была ее любимой ученицей, и вдруг она пялится на меня, словно я за одну ночь превратилась в кого-то другого. «Ты перестала быть собой, дитя мое», – передразнила она сестру Агату. – Да? Кем же я стала? Слоном? – Сала повернулась к отцу: – Ты немец, ты произвел меня на свет. Здесь и моя родина. Я не позволю так просто выгнать меня со двора. Я имею право здесь находиться.

Внезапно она умолкла. Встала прямо, как струна, и смотрела на них. Почему они молчат? Они тоже так думают? Им она тоже больше не нужна?

– Они переписали правду, Сала, – спокойно и сухо сказал Жан.

– Какую правду? Разве ее можно выбирать?

– Уже нельзя.

– Но… ведь… правда… это – правда… – промямлила она.

– Нет. Такого не бывало никогда.

Сала опустила голову.

– Что же мне делать?

Жан внимательно смотрел на дочь.

– А экзамены? Мне даже школу нельзя закончить? – голос Салы дрожал. Она умоляюще глянула на отца. – Может, они еще передумают. Ведь я такая, как они. Я не другая. Я такая же.

– Как ты можешь заканчивать здесь школу, если тебе нельзя учиться? Евреев забирают почти каждый день. Кто знает, когда дойдет и до полукровок. Когда они узнают о твоей любви к Отто, тебя публично унизят и упрячут. Вам обоим грозит каторга.

Отто слушал молча. Он знал от своей сестры Инге, что дело нечисто, хотя открыто она с ним больше не разговаривала, осуждая его отношения с Салой.

– Значит, мне теперь не позволено любить, кого я хочу.

– Нет.

Жана охватила дурнота. А кому позволено? Кто может? Виски сдавила боль. В Испании бушевала гражданская война. Иза просто была другой, не такой, как он, не такой, как Сала, не такой, как все они. Она возьмется за оружие, если еще этого не сделала. Она не боится ни черта, ни дьявола. Он всегда втайне этим восхищался. Почему он сейчас подумал об Изе? Жан перевел взгляд на Отто. Возможно, Отто похож на нее больше других. Он тоже не знает страха.

Солнце давно зашло. Сала открыла окно. Пахнуло ночью и цветами. Дождь прекратился. Она сошла с ума? Чего она ждет? Слез. Никто не получит над ней власть, никто.

Она почувствовала руку отца.

– Что такое?

Сала не знала ответа.

На следующий день с ней серьезно заговорил Отто.

– Мы должны быть осторожнее.

– Что случилось?