Ягодка опять (СИ)

Когда прихожу в себя, в гостиной нет никого. Понимаю, что лежу на том же диване, но веревок на руках и ногах уже нет. Зато под головой имеется аккуратно пристроенная подушечка, а ноги мои кто-то заботливо прикрыл пледиком… Сажусь рывком. Что?.. Что все это значит, черт побери? Встаю, но тут же теряю равновесие и спотыкаюсь о журнальный столик, который с грохотом падает набок. Из кухни высовывается голова Любки.

Пугаюсь так, что кажется снова вот-вот лишусь сознания. Любка по всей видимости оценивает мое состояние совершенно верно и тут же подскакивает ко мне с какой-то мерзко пахнущей ваткой в руках.

— Нюхай давай, а то опять, понимаешь, позеленела аж. Потом в обмороках валяться будешь. А сейчас бы тебе, мать, Даньку покормить. А то уж оборался.

Решительно отталкиваю ее руку с ваткой, но она проявляется настойчивость.

— Это нашатырь.

Нашатырь? Действительно… Не хлороформ или что-то другое усыпляющее, как я, было, подумала, а просто нашатырь… Его запах ни с чем не спутаешь.

— Люб. Я ничего не понимаю.

— Потому что дура ты, Романова. Всегда тебе говорила и дальше говорить буду.

— Ты убила… — всхлипываю. — Убила Сашу.

— Жив твой Саша. Не бзди.

— Как жив?

— Так. Это был трюк, Надь. Всего лишь трюк. Кино и немцы.

— Ничего не понимаю.

— Не все сразу, Романова, не все сразу…

— А Данька? Где Данька?

— Сейчас принесу.

Уходит и возвращается с моим ребенком. Личико красное, и правда орет уже давно. Наверно его крики меня из обморока-то и достали. Принимаюсь кормить его, а сама по-прежнему во все глаза смотрю на свою подругу. Машина мозга постепенно начинает работать, и я кое-что осознаю. Если убийство Саши — трюк (кино и немцы, блин!), то тогда Любка…

— Вы что, это все заранее спланировали?

— Наконец-то! Дошло!

— Но… Но зачем? И почему?

— Надь, со временем узнаешь все. Но не от меня. Мне тебя в подробности посвящать не велено. Скажу только одно, чтобы ты меня окончательно не возненавидела. Данька твой все это время был в полной безопасности. Сенцов его унес из дома сразу, как стало понятно, что у нас гости.

— Ты… Ты…

— Сука и дрянь, Надь. Знаю. Но так было надо. Прости, подружка. Ты давай, корми. А я сейчас тебе чаю с молоком сделаю. Или с медом?

Уходит на кухню, а я снова остаюсь одна. Мысли в голове мечутся с такой скоростью и в таком беспорядке, что сами себя рвут в клочья. Ни одной до конца додумать не могу. Кричу:

— Лю-юб!

Выглядывает:

— Ну что тебе?

— А где все?

— Ну-у… Кто где. Кто-то в морге, кто-то в кутузке. А кто-то летит в Москву спецрейсом. В общем все при деле.

— А я?

— А ты кормишь сына.

— Люб!

Но она только смеется и снова исчезает на кухне. Возвращается вместе с Сенцовым, который несет следом за ней тяжелый поднос с чашками, чайником и плошкой с какими-то сластями. Смотрю на них во все глаза. Такие мирные, спокойные. Только после того, как Сенцов заливается румянцем, аки красна девица, и начинает старательно отводить от меня глаза, осознаю, что сижу с голой грудью. Совсем я рехнулась от всего этого! Уже вообще ничего не соображаю. Поворачиваюсь к ним спиной.

— А Саша… тоже уехал?

— Уехал, мать. Улетел, но обещал вернуться. Как Карлсон. Так что не грусти.

Не грусти… Нет, ну что за мужик-то? То талантливо изображает у меня на глазах собственную смерть. То сбегает, даже не простившись… Любка что-то прикидывает, а потом снова уходит на кухню и возвращается со вторым подносом — на нем уже какая-то еда посерьезнее печенюшек. Исключительно хозяйственная у меня подруга. Только что изображала из себя боевую подругу Джеймса Бонда, если не его самого, а теперь хлопочет вокруг Сенцова, как курица-наседка вокруг цыпленка. Так и норовит подсунуть кусочек повкуснее.

— Люб. Раз Саша, как обычно, отбыл в неизвестном направлении, ты хоть мне объясни…

Перебивает:

— Почему в неизвестном? В известном. Я же говорю — в Москву полетел.

— Ну да — в Москву по делу, срочно…

— Не куксись. Все, слава богу, обошлось и теперь день ото дня только лучше становиться будет.

— Что все-то?

— Я ведь тебе объяснила: мне велено молчать, Надь. А я, поскольку теперь снова на службе, приказы не обсуждаю.

— Гадина ты.

— От гадины слышу. Потерпи. Сам все расскажет.

— Ага. Через полгода, когда ему снова потрахаться со мной приспичит.

Молчит. Никак на мое нытье не реагирует. И, насколько я ее знаю, так и будет молчать. Кремень, а не женщина…

* * *

Отпуск наш, не задавшийся так страшно, приходится прервать. Любку вызывают на службу — отчитываться. Загрустивший Сенцов, естественно, собирается ехать с ней. Ну а я что же? Тоже с ними… Не оставаться же одной в этой здоровенной халабуде. Я тут от страха помру. Все мерещиться что-то будет. Хотя Любка раз за разом убеждает меня в том, что все самое скверное уже позади.

Не могу не упрекнуть ее:

— Если и ты, и этот чертов Саша Тургенев знали, как будут развиваться события, чего же, суки, мне не сказали? Ну он-то ладно. Ему на меня всегда наплевать было. А ты-то, Крылова? Еще и по морде мне дала так, что у меня даже в ушах зазвенело…