Ягоды. Сборник сказок

– Бумаги на ларек и землю.

– А много земли?

– Сейчас гляну, – Володя стал перелистывать бумаги. – Не разберешь их, что пишут. Написано – сто пятьдесят гектар, а сколько из них мои, непонятно. Там лес должен быть и какой-то ларек.

– Наследство, что ли, получил?

– Не, так, сложно объяснить, отдали мне это.

– Разживешься, значит. А я нищим и помру.

– Не знаю, как тут разжиться можно. Это ларек со свечами. Я свечи продавать буду.

– Свечи? – удивленно спросил водитель. – Кому свечи-то нужны? Церковникам, что ли?

– Да, видимо.

– Ну, на них много не заработаешь. Лучше бензином торговать или стоянку около Москвы держать. Вот это да! Сейчас бензин поднимается – озолотиться можно.

– Ну, что есть.

– Конечно, лучше, чем эту железку водить. Я бы хоть свечами, хоть корзинками лучше торговал, а тут… А куда убежишь? Вглядываешься, вглядываешься в окно, а некуда. Да и не надо никуда бежать. Нет, не хотел бы я свечами торговать. Сложно это. Свечи зачем зажигают-то? Молятся? А семисвечники? В городе, побивающем пророков… Бежишь ты по утреннему Иерусалиму среди этих белых стен, каменных домов. Жарко, обжигающе жарко. Бежишь к воротам в Старый город. Идешь через торговые ряды, через малые улочки, через суету. Смотришь по сторонам и тоже голову покрываешь, припадаешь к подножью, чувствуешь озноб от жары, встаешь, бежишь дальше. Вдруг понимаешь, что всегда здесь был, что торговал за одним из рядов, что боялся и любил здесь. Восходишь вверх, слышишь монотонное пение, видишь, что города уже нет, одни облака и прекрасное солнце. Иерусалим, Иерусалим… Задохнуться можно от всей страсти. Встаешь посреди площади и начинаешь тихо петь. Тихо-тихо, чуть слышно, будто и не ты поешь. Поешь песню, которую знал всегда. Понимаешь внезапно, что все тебя слышат, что собираются вокруг и поражаются. Они слышат свои родные песни, песни матерей, добрые слова, предвестие счастья. И все в твоей песне. Косятся на тебя строго: «Откуда он язык ангельский узнал?» А ты пел эту песню всю жизнь и не знал, что она на ангельском языке написана, да и вообще про такой язык не слышал. Кричат тебе: «Когда засуха пройдет, когда мы исцелимся?» Ты продолжаешь петь, а они ответы получают. И вот уже все вокруг поют твою песню, как ты поют, закрыв глаза, поют. Они кричат: «Кто сказал ему язык ангельский?» И никуда не бежишь уже, и нигде не остаешься, и весь страх проходит. Иерусалим, Иерусалим… Когда затеряешься там, спохватишься, искать дорогу начнешь, пойдешь снова через ряды, через взоры, снова упадешь на белые камни. Солнце уйдет, тьма наступит, ряды опустеют, а ты лежать там будешь. Будешь припоминать песню, что пел этим днем, будто если вспомнишь, песня сил придаст, сможешь встать и пойти. И страх наступает, видишь, что тьма вокруг, что и к тебе подбирается. А страшное ведь еще не наступало. Когда придет, запросишься в розовую ночь, чтобы только спастись, чтобы не остаться на белых камнях. Столько же неправильного сделал, помыслил, представил, все забыть это – а нет, появится перед тобой в один миг, будто всегда при тебе было. Приподнимешься, чтобы узреть происходящее, да глаза от соли заслезятся, не выдержишь, снова упадешь. А под рассвет встанешь и снова на площадь, песню петь. Иерусалим, Иерусалим… Не боишься безумия-то? Или ради подлинности на все готов? А вне безумия подлинности не найти? Зачем едешь, куда не знаешь? Обезумишь – бросят на площадь, смеяться будут. В грязи изваляют, оборванцем по улицам пойдешь, есть гадости всякие начнешь, что на земле валяются, – сгнившее, выброшенное. Надо это тебе? Плевать в твою сторону начнут, ночевать на помойках придется, с такими же общаться будешь. Люди успешные, уважаемые тебя за человека считать перестанут, будешь для них подобен куску испражнений. Этого хочешь? От нормальной жизни ведь убежишь – обратно не вернешься. И все ради подлинности? Чтобы песни на площадях петь и на белых камнях засыпать? Чтобы с такими же безумцами сгинуть в общей яме на радость разумным людям? Все равно ведь, когда темно станет, от озноба забьешься под лавку и трястись будешь, все равно ведь грешки не смоешь, хоть и безумцем станешь, только будешь уже грязным и оплеванным, нечистотами обмазанным, забытым, отброшенным, смехотворием никому не нужным. И все ради подлинности? А если не будет там подлинности? Плоть вымажешь в нечистотах, а подлинности нет… Что тогда? Еще больше ведь обезумишь, а обратного не будет. Да ты думаешь, будешь чудом в Иерусалиме? Там таких убогих во все века приходили толпы, и на площадях пели, и на стены взбирались, привыкли все к таким, и не посмотрит на тебя никто. Хоть измажься в грязи, хоть самую красивую песню запой, таким измазанным на площади. Как идут торговать, так пройдут мимо тебя, дела им нет до таких, да и времени не хватило бы на всех безумцев внимание обращать. Плюнут на тебя и правы будут. Они всегда правы. Иерусалим, Иерусалим… Ладно, вылезай, приехали вроде бы. Эта лавка твоя? Этот лес? Ну же, вылезай, иди в свою лавку, торгуй свечками на радость таким же, как ты.

* * *