Яичница из одного яйца

И владелец совсем другой жизни – в честь него назван воровской лом "фомка" и город Наро-фоминск – апоплекеичный и уважаемый человек сидит на кухне в ночи – второй этаж, третье окно, но все равно не видно – обсуждая с собой совсем другую идею. Состарился, хорошо, это я понимаю, понимает он. Но, изобразив лицом весь via dolorosa, он гадает, что это означает по сути: то ли испортился, как прогорклый кефир, то ли поспел, как арбуз, то ли дотерпел и дождался, как велел бог (а если нету его – вот фига-то!), или же просто не повесился в ванной, на змеевике, как это давно, собственно, и следовало.

Он смотрит не в зеркало, а в окно. Но это как бы все равно что и в зеркало, потому что в вялом осеннем предрассветьи, в шевелящихся клочьях неба ему, гипертонику, видится какая-то зазеркальная бредь, вроде пожара в небесах – с круговертью каких-то рож, бряканьем и визгом, и пьяным Санчиком верхом на бледном Фомине, трубящим в пожарную трубу.

Но это пустяки.

Кто любит арбуз, а кто – свиной хрящик.

Кто видит пожар, а кто, попивши раннего чайку, говорит, что будет дождь и на рыбалку надо взять плащ. И трудно сказать, кто из них проницательней глянул на то, что есть на самом деле: немножко туч, немножко звезд и чуть багровый восток.

И, может быть, правее всех воскресший сдуру от сна еще один товарищ по трюмо: не пророчащий бед, не пристающий к небесам с гамлетовым быть или не быть дождю, а лишь по привычке задравший кверху тихую спросонок мордочку.

Ждет ли, ищет ли чего его взгляд, иль просто заходится вширь, на манер длинного зевка – об этом не знает даже он сам. Но сам он не ждет ничего.

Ибо нет ничего скучней, чем ненароком вычленить из облаков именно то, чего ждал: усы, очки и три отпечатанные на лбу пуговки.

При длительном смотрении все это может как бы улыбнуться. И сказать "чу-чу".

ГЛАВА ПЯТАЯ

Как всякий выныривающий из отхожего места, Фомин сперва опасливо глянул наверх. И тут же отпрянул в сторону, заметив над собой чей-то небольшой зад. Выплюнув загубник, он прохрипел "Эй, там…"

– Ага, ага, здесь! – откликнулся зад.

– Чего "ага"! Уберись отсюда, ты!

– Куда?

– Туда! Уберись, говорю!

– Дак я же… Я же – встречать,– пояснил зад.– Это же я, господин Фомин! Не узнали, что ли, да?

И обмахнув маску, Лев Николаевич увидел, что это не зад, а племянник Славик, заглядывающий в дыру лежа на животе.

– Лестницу давай,– приказал он.– Живей.

Замечено, что страдания развивают душу. Не совсем ясно, относится ли это впрямую к плаванью во тьме, но даже скудомысленный Славик с первого взгляда мог бы понять, что перед ним Фомин с окрепшей душой – жесткий, жилистый и несколько, пожалуй, хамоватый человек. Правда, Славик не знал его толстым и не гадал теперь, как это следует объяснять: действием ли страданий, свойством инъекций или же сказочной метаморфозой от ныряния вообще, в духе "Конька-горбунка".

Дожидаясь, пока Фомин выберется наверх, он просто поглядывал на часы. А дождавшись, пообещал принести шланг.

– Нам ведь горячую включили! – крикнул он издалека.– На презентацию-то. А выключить забыли! Моемся теперь, ага! Я щас.

– Живей,– приказал Фомин. Насколько новым человеком чувствовал себя он сам, сказать сложно. Новизна выражалась, в основном, в торопливости. Но куда именно он спешит, Фомин как бы не понимал.

На плаву, в ожидании лестницы, ему казалось, что надо как можно скорей, взявши маску за ремешок, что есть силы звездануть Славику по башке – гвоздодер он обронил. Однако уже на первых ступеньках вдруг захотелось быстро узнать, какого черта на этом дураке оранжевый путейский жилет и отчего прежнего дядю идиот настойчиво именует господином, и вообще – о чем он так много и бестолково говорит?

Конечно, все это было полной белибердой, и на самом деле нужно было что-то другое, и в результате некоторое время Фомин лишь нетерпеливо переступал с ласта на ласт, расшибая собой горячую струю и представляя Славика, чтоб не мешал, чем-то вроде мелкой подножной собачки, которая путается под ногами и не дает спешить куда следует.

При всем том – само собой – он спешил как следует отмыться, потому что фекальная вонь чудилась ему везде. Даже в словах.

В то же время по нему работали сразу два шланга, и второй шланг, Славик, почти видимой дугой испускал поток слов про какого-то Федотова, который сперва Славика ругал и даже обозвал два раза, нехорошо (ну… чем мать родила), но после пообещал взять составителем поездов, а господина Фомина велел поскорей встретить и, помыв, поскорей проводить. Поверх того Славик сетовал, что господин Фомин не пускал пузыри (хоть бы пузыри пускали, вы-то), все на презентации волновались и ждали его (ну, всем же надо, сюда-то, а вы – там), а без пузырей непонятно – там или где, и с этим вот вышла заковыка, а вообще презентация прошла хорошо.

– Какая еще презентация? – нетерпеливо спросил Фомин.

Этого Славик объяснить не умел. Пожевав невнятные слова, он просто вынул из оранжевого кармана две открытки и протянул их Льву Николаевичу, и, пока тот ковырялся в письменах, направлял струю ему в бедро.