Яик уходит в море

В первом классе русский язык преподает Василий Иванович Быстролетов, — отпетый человек, горький, запойный пьяница. Если бы не знаменитый хор духовников, которым он руководит и который славится даже за пределами области, едва ли его держали бы на службе. Он приятель Степана Степановича. Оба они учились в академии вместе с попом Кириллом.

Сейчас урок Быстролетова. Он входит в класс медленно, будто его одолевают сомнения, идти ему туда или не надо. Во время молитвы он не крестится. Смотрит хмуро в окно на небо. Пьяный он похож на цыгана, опухшего от укуса пчел; трезвый — на черного, большого ежа. Нос толстый, губы тяжелые и брови нависшие. Волосы бобриком. Хмур, безобразен, но силен и быстр, когда оживляется.

Сегодня он пьян. Ученики весело шепчутся, но сидят смирно. В таком состоянии Быстролетов бывает иногда еще более крут и беспощаден. Но чаще тогда на его уроках царит оживление и даже веселье. Василий Иванович нередко рассказывает ученикам о чем-нибудь постороннем, вдохновенно и выразительно.

Быстролетов швыряет журнал, словно негодную ветошь, на стол. Журнал шлепается и летит на пол. Пашка Сахаров бросается, чтобы поднять его, но Василий Иванович презрительно машет рукой:

— Оставь его, Саша, прозябать во прахе… Он большего не стоит!

Быстролетов раскрывает журнал лишь в конце месяца, когда необходимо выставить отметки. Он спрашивает тогда ученика:

— Ты какого балла достоин?

Если ученик завирается, он морщится, смотрит на него брезгливо, и этого ученики боятся. Он часто ругается. «Мерзавец», «сволочь», «сукины дети», — это у него слова любви и жалости.

Василий Иванович долго смотрит мутными, черными своими глазами на ребят. Каждому из них кажется, что он глядит именно на него. Но он никого не видит сейчас. Он вспоминает. По его обрюзгшему лицу, как тени, пробегают улыбки — горькие и ясные, мелькают скорбь, досада, усталое презрение к людям. Фамилий учеников он не знает. Он окликает их по имени, но чаще неверно.

В глазах у него тоска и немая боль. Он стонет еле слышно.

— Вася, а Вася…

Безвольно и ласково роняет тяжелую свою руку на голову Мити Кудряшова.

— Дай, Вась, мне книгу. Не эту, паршивец. Ну, зачем мне грамматику? Ну, зачем? Ты подумал? — мрачно говорит он. — Хм!.. Дай мне хре-сто-ма-тию! Пушкина буду читать… А вы тихо, бестии… Тихо… Чтобы муха… слышно, как она… Бззз!..

Язык плохо слушается, его, но постепенно он овладевает своею речью. Читает он стихи и прозу крайне своеобразно. Просто, грубо, с особыми выкриками, с большим чувством. Ритма не соблюдает. Логические ударения у него всегда неправильны.

Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных,
Я предаюсь, предаюсь моим мечтам!
Я говорю…

— Что я говорю?.. А кто мне из вас, каналии, скажет?.. Что это за «безумные юноши»? Что? Сумасшедшие, больные?.. Э, нет, Петя, батенька ты мой, не то, совсем не то! У, если бы это было так! Ежели бы их на самом деле обуяла проказа… холера, чума, черная оспа, сибирская язва, столбняк, горячка, пятнистая гангрена, антонов огонь и еще черт знает что, ну, хотя бы настоящее безумие!.. Но нет, беда в том, что они здоровы, как буйволы, как губернаторский кучер, — видали в красном кушаке, во с таким задом? Как ихтиозавры!.. И жадны они, будто удавы или… верблюды! Совсем особь статья эти люди… Безумные юноши — это бунтовщики, недоучки! Цареубийцы!

Звонок. Быстролетов, забывая о молитве и журнале, уходит из класса. Идет он коридором у самой стенки, почти касаясь ее. Очень медленно. Кажется, что глаза у него закрыты, как у дремлющего днем ежа.

13

Из Уральска Луша уехала с Вязниковцевым в Сламихино, богатую степную станицу, коренное и давнее гнездо староверов. Там проживал старший брат Григория, Василий Вязниковцев, еще до страшных годов выделившийся из семьи, ушедший в зятья к богатому казаку Овчинникову. Григорий Стахеевич наивно надеялся здесь, в Сламихине, у знакомого староверского попа получить развод с Елизаветой Родионовной и как можно скорее, здесь же, повенчаться с Лушей. Григорий уверил Лушу, что он легко добьется в Сламихине развода, и только поэтому она и решилась поехать с ним.

Но, несмотря на большие деньги, которые предлагал Вязниковцев, ему не дали и не могли дать разводную. По старинным установам на развод необходимо было личное или письменное согласие жены, а главное, как и у православных, признание ею своей вины. Поп отсылал Григория обратно в Уральск к епископу австрийской церкви. Но Вязниковцев уже раньше беседовал по этому поводу с главою уральских староверов и знал, что от фанатика-епископа ему ждать нечего.