Яик уходит в море

— Вень, отойди! Я сам! — решительно отодвинул Алеша казачонка и подошел к Гагушину вплотную.

— А ну, тронь!

— И трону!

— Ну, тронь!

— А вот сейчас. Ставь на кон сопатку!

Десяток казаков жадными, веселыми глазами следили за ссорой.

— Вот стрижка-ярыжка, поповский гнездышка! Дай ему, Ставка, легонько по мурну. Спытай, крепко ли? — подзадоривал из толпы Панька-Косая Чехня, сын нового поселкового начальника Феоктиста Ивановича.

Ставка угрожающе поплевал в кулак.

В это время меж ребятами вырос худущий казак. Калмыцкое лицо его с ярко-желтыми, узкими глазами до странности обросло волосами. Большой нос был похож на коричневый валун в черном бурьяне. Самым же удивительным — это сразу отметил Алеша — были длиннущие косы, замотанные бабьим узлом на затылке.

— Евстафий, не петушись. Неприлично для отрока. Веничка, да чей же это с тобой златоволосый пузырь?

— Это Алеша… Нового попа, — угрюмо ответил казачонок. — За воблой приехал.

— Да неужто? — неискренно удивился длинноволосый казак и звонко прищелкнул языком. — Благословляю, благословляю! — протянул он опять ненатурально, и вдруг на глазах изменился: скинул с себя ласковость, важеватость и живо, резко заговорил по-казачьи. — Вот балычное твое мурно, атаман сорви-голова! Дай-ка ему сачок, Венька. Айдате-ка! Жива скачите в мою будару. Скора!

В несколько прыжков он очутился в бударе. Ребята едва поспевали за ним. С мальчишеским проворством, с угловатой ловкостью казак оттолкнулся от берега и быстро вывел лодку на средину Ерика.

— Отец дьякон, ня знай, но быдто запрещено работничков наймать? Где таких драгунов подцепил? — засмеялся с берега дед Веньки, Ефим Евстигнеевич.

«Дьякон!» — подумал с изумлением Алеша и тут только заметил, что и одет тот не совсем по-казачьи: узкие черные штаны из рубчатой адрии были пущены за сапоги, на голове — низкая, мерлушковая шапка.

— Во чреве кита! — густым басом ответил кто-то чужой из нутра чернявого дьякона, и тут же он уже сам зычно и весело крикнул: — Ну, ну, рабята, цапай воблу, грузи доверху! Скора!

Венька привычно, словно ложкой за столом, начал черпать воблу из Ерика.

Алеша, еще не остыв от схватки, несмело ткнул сачком в воду, покачнулся и упал на борт. Не подставь дьякон вовремя ему весла за спину, не поддержи его, — он бы свалился в реку. Казаки, бросив воза и даже водку, сбились густо на берегу.

— Гляди, музлан рыбу ловит! — пропищал охмелевший Яшенька-Тоска.

— Это тебе не взвар на похоронах хлебать.

— Не щи лаптем в брюхо перекачивать!

— Гляди на меня! — ревниво захрипел Венька, покраснев не то от стыда, не то от натуги. — Дале заноси сачок! Топи сразу. Боком, боком тащи по воде. Не повертывай. С анды разки вымахивай!

Три рыбины забились в сачке у Алеши. Это было мало, но казаки радостно загалдели, задвигались. Ивей Маркович, успевший крепко глотнуть, в восторге шлепнул по затылку подвернувшегося робкого Мишку, кабатчикова сына:

— Не засти казаку свет, мужичий отросток!

С берега, как лягушки, запрыгали веселые выкрики:

— Еще, еще, шайтан тя защекочи!

— Отец дьякон! Алексашка! Переконоваль его на казака! Ты мастак насчет бабьей сбруи!

Казачата ржали, словно жеребята. Смеялся Ставка, забыв о ссоре:

— Оксти, оксти его в Ерике. Музлан, матри, вот и нет казачьей ухватки…

Алеша не обижался. Казаки веселились азартно. Ему даже льстило их радостное внимание. И когда ему удалось, как Веньке, зачерпнуть полный сачок воблы, с отвагой поднять его над водою, неуклюже, но все же метнуть рыбу под ноги дьякону, когда весь берег охнул от рева, хохота и визга, и по реке понеслось широкое уханье, — Алешу пронял до костей озноб веселья и бесшабашной удали. Он и сам не смог бы объяснить, с чего он вдруг заорал, как настоящий казак:

— Скора! Скора! Казаки, скора!

Венька с изумлением взглянул на друга. Казаки услышали звонкий крик парнишки и сразу смолкли. Тишина была неожиданной, живой и напряженной. Ушли в сторону, отлетели шум реки, гомон птиц. Ивей Маркович застыл с разинутым ртом, забыв донести до него стакан с вином. Дьякон почему-то рванул свои косы, рассыпав их на плечи. Осип Матвеевич и Ефим Евстигнеевич бросили хлебать щербу.

Тишина продолжалась одно мгновение. Затем толпа грохнула, завизжала. Многие подхватили крик Алеши, и все слилось, смешалось в общем многоязыком реве. Ивей Маркович быстро опрокинул вино в рот, крякнул и пнул ногою ведерко с ухою:

— Туши костер!

Уха полилась под Осипа Матвеевича. Тот встал на четвереньки, смешно поводя тяжелым, мокрым задом. Ефим Евстигнеевич понял это по-своему:

— Орнем, што ли, старики?

И, не дожидаясь ответа, тоже встал на карачки. Рядом с ним пал и Маркович. Четверо седых бородачей — Осинька Светел-месяц, легкий сайгашник, рослый, еще смологоловый дед Веньки и впереди их Инька-Немец — в ряд поползли по песку, мотая бородами, как расшалившиеся козлы. Стихотворец отставал и пыхтел:

— Потише, Ивеюшка, потише, лебедка.

— Катись, катись, Светел-месяц!

Инька-Немец мел бородою песок.