Яик уходит в море

Потный, встрепанный Василист стоял у самого стыка рек на сыпучем бугорке. Кругло размахивая над головою папахой, словно горяча нагайкой коня, он зычно выкрикивал:

— Подымай подворы! Подымай, зарраза те не возьмет! Шуми, станишники, шуми! Гринька, раззявь зенки-то![13] Зенки-то раззявь пошире! Не видишь, судок уходит, судок!

— В жар угадали, — загорелся Венька, причаливая будару к берегу.

Рыба, стиснутая в Ерике с двух сторон неводами, кишела, как в котле. Она вскидывалась косяками над водою, резала ее гневными стрелами. Вода играла молниями. Вскипая серебристо-мутной пеной слизи, вобла навалилась на верхние подворы снастей, топила их и пропадала в Урале. За ней лениво валились туда же пузатые судаки, бойко вымахивали светлые жерехи и золотые сазаны.

Покачиваясь в бударах, рыбаки веслами и голыми руками задирали верхний край невода, ботали по воде, стучали по досчатым бортам дубовыми черпаками. Два казачонка, белесый и черный, выпучив глаза и сдвинув гневно брови, ожесточенно крутили трещотками. Они упивались их нестерпимым деревянным грохотом.

Воблу не жалели. Стараясь удержать лишь крупную рыбу.

Алеша сначала не узнал Алаторцева. Но когда тот потянулся на носках и повернулся к Ерику, — он обрадованно признал казака по черному, злому и веселому лицу, по особому, резкому угловатому взмаху плеч.

Да, да, это, конечно, он! Алеша дернул Веньку за полу:

— Отец твой!

Казачонок досадливо отмахнулся. Он тянул друга в самую гущу рыбаков, к бударам с рыбой:

— Айда за мной. Будем воблу черпать.

Алеша растерялся, не знал, на что ему глядеть. Его захлестнул мутный Урал, широко разбежавшийся по пескам, вплоть до далеких тальников на Бухарской стороне, и с особой, легкой и вольной силой махнувший за леса изогнутым своим Соколиным плесом. Еще крепче лютовал Ерик. Вода в нем стояла выше уральной, и он, звеня и прыгая, с шумом падал с отвеса, врезаясь в реку светлой, пляшущей саблей. Запах рыбы щекотал ноздри. Свежий и ядреный, он густо стлался вокруг, как испарения. Песчаный берег, взрытый колесами и подборами казачьих сапог, был завален рыбой. Липкая ее чешуя повисла на холщовых шароварах рыбаков, на их жилистых руках, крепких шеях, загорелых лицах. Скользко поблескивали рыбины. Их алые, жабры, примятые лиловое кишки и бледные молоки, смешанные с песком, валялись повсюду.

Злолицый тонкий Пашка, старший сын Мирона, выскочил на пригорок, послушал секунду, вздернул от волнения шаровары, задрал еще выше острый нос и заорал сумасшедше и гнусаво:

— О-о! Притихните, станишники! С Болдыревской ятови еще вобла котит! Всполошилась! Слышьте?

Берег взметнулся и сразу затих. Казаки вскинули головы, сдвинув, словно по команде, папахи набок. Грузный Осип Матвеевич, дремавший по-стариковски под татаркой, зашевелился, блеснул лысиной, поднял руку к уху и сразу посветлел, заулыбался щербатым ртом, задвигал густыми бровями, словно вышел к нему из-за леса нечаянный друг.

— Хай, хай! — покачал он изумленно головою.

Алеша ничего не услышал, кроме шума рек, но Венька уловил сквозь привычное ворчание вод прерывистые всплески рыбы, идущей на приступ берегов. Словно большая стая легких птиц била крыльями, смолкала и снова играла с волнами, чокала носами по воде, шумно полоща ею горло.

— Чуешь, Алеша?

Еще вчера ночью сторожевые с пикета уловили особый, ведомый лишь казачьему уху, шум рыбы. Теперь по реке от Каспия шли последние, апрельские косяки воблы, поднявшиеся из глубин моря. Это были самые большие, чудовищные по количеству стаи. Сейчас, перед нерестом, вобла безумела. Она забывала о пище — сладких водорослях, зелени и шелковниках. В эти дни в ней не было ничего, кроме икры, молок и слизи. Она устремлялась по рукавам разливов, набивалась во все протоки и ерики. Ошалелая, неслась вверх по реке живой лавой, ища мелководий для вымета икры, чтобы потом, обессилев, снова скатиться в море, опять уйти на места жировок и залечь в ямы до новой весны.

Уже видно было, как косяки рыб буравили реку, как вобла выметывалась поверх воды. За нею неотступно гнались большим отрядом черные, уродливые бакланы. Мотая длинными шеями, бороздя воду ногами и крыльями, они с лету падали в реку, ныряли, надолго пропадали из глаз. С неистовым жалобным гомоном вились стаи чаек. Хищники следили с высоты, ища воблу по пескам, куда она выбрасывалась десятками.

Казаки слушали ее шумы уважительно, восхищенно и жадно.

— «Хай, хай!» — тихо вздыхала толпа.

Теперь и Алеша видел рыбу.

— Вень, что это?

— Вобла с моря бежит. Икру метать.

Вдруг Алешу кто-то судорожно хватил пятерней за плечо. Он испуганно повел головою. Позади стоял широкобородый, седоватый казак. Он был ростом всего лишь на ладонь повыше Веньки. Это был все тот же сайгашник Ивей Маркович Доброй-Матери. Он неистово сиял рябым лицом, запихивая левый ус в рот, завороженно глядел в небо и бормотал с сердитой угрозой:

— Домолились, дождались, достукались… Николе-угоднику приляпаю, бог свят, приляпаю на лоб рублевую свечку. Ей-бо приляпаю!

Он хитро улыбался Алеше, как знакомому:

— Лавой бежит немое войско. Орда ее, рыбы-то!