Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии

Природу он любит как юноша. Который год он появляется в Ницце! А каждый раз, как он видит море, горы, озаряемые нисходящим солнцем, или грозные лучи, особенно ярко и мрачно оттеняющие восхитительные контрасты южного ландшафта, он останавливается, смотрит, смотрит, и, при всей молчаливости его характера, у него вырывается выражение восторга, особенно ценное в устах такого выдержанного человека. Зато, когда что-либо его возмущает, он продолжает молчать. Никогда не выскажет он своего мнения даже об отъявленном негодяе. «Я никогда не сужу людей», – говорит он неоднократно.

Яков Львович обладает ценным качеством, которое не каждому присуще. Он оптимист по отношении к человечеству. По его убеждению всякий человек имеет право на доброе суждение о нем, пока не докажет противоположного. Этот оптимизм является его огромным подспорьем в жизни. Он притягивает и обезоруживает людей, входящих в соприкосновение с ним.

Не думайте, что он не любит шутить, острить. Он это охотно делает, но всякий раз сам остается невозмутимым, сказав остроумную вещь. Он не светится, лишь глаза насмешливо и весело сверкают и в уголках рта виднеется улыбка. Особенно любит он самым серьезным видом говорить человеку, хорошо ему знакомому, невероятную вещь, и все зависит от того, сразу ли собеседник заметит невинную ловушку или нет. И невольно заражаешься этим безобидным остроумием, стараешься в тон ему попасть. Создается уютная, полная дружбы и привязанности атмосфера.

Русская колония в Ницце знает и уважает Якова Львовича. Его стараются видеть на всех торжествах, особенно на празднествах детей и юношества. А так как Яков Львович детей и юношество обожает и в их среде чувствует себя как рыба в воде, то он там часто бывает. Всегда можно видеть его в кружках, устраиваемых А. Н. Наумовым, председателем Общества Культуры в Ницце, который сам питает огромное уважение к Якову Львовичу и приезжает на своем автомобиле за ним, чтобы везти к себе на чашку чая.

Проходит месяц, другой. Округлились щеки, стали живее движения и неудержимо влечет Якова Львовича снова на работу, на бой, к посоху! Сколько не удерживают его родные, он неумолим. И снова он покидает нас, кружок людей, любящих его и дрожащих за его здоровье, знающих опасность переменам климата в таком возрасте. Он уезжает. И мы знаем, что натворивши добрых дел, он снова вернется к нам на отдых, чтобы потом опять и опять отправиться в тернистый путь на пользу своих братьев! И все мы ждем, не дождемся его возвращения к нам, к южному солнцу, в среду друзей и любящих его людей.

Ницца, ноябрь 1935 г.

Александр Буров Великосветская свадьба 871

Посвящается Я. Л. Тейтелю

Иосиф Воробейчик имел основания быть недовольным своими соплеменниками. Много возни с ними. Уставал он от них. Порой прямо невмоготу становилось беспокоить и начальство, и потенциальных людей города. Ни одна в мире нация не доставляла сытому и спокойному человечеству столько забот.

До мировой войны надо было часто и месяцами объезжать, хлопотать и собирать в пользу погромленных. В тихие же годы, в паузах между погромами и революциями, надо было собирать, то в пользу богаделен, то в пользу еврейских больниц, а когда, наконец, на 2–3 месяца наступила благодатная тишина, вдруг вставай, да собирай приданное в пользу двух каких-то, правда весьма благочестивых сирот-невест, женихи которых уже вполне согласны, но ни за что не пойдут к венцу пока не положить каждому на стол, хоть на первое обзаведение хозяйством хоть по 200 рублей. 200 рублей – читается легко, а собирать их в городе Виннице у жертвователей?

Не успеешь наладить такое доброе дело, как умирает престарелый служка синагоги Меерзон. Ему-то что, взял да умер, но кто же ему на саван соберет, кто погребальному братству заплатит? А извольте-ка ложится в сырую землю без савана. На саван же – до сих что-то не слыхать, чтобы были дешевые распродажи, – значит вновь собирай, да вновь надоедай. Такое было до.... А после так называемой «великой войны» началось прямо непосильное, непонятное. В мировом уже масштабе уже ударило в набат разлитое по лицу Европы горе, ибо этот Богом избранный, непоседливый такой, неспокойный народ, тоже густо побежал, по всему миру разошелся он, и, увы, организовано, – и как назло, точно по уговору, стали они, соплеменники Воробейчика, тихо, каждый по-своему, в своей меблированной комнатушке, уже без протеста, умирать, кто с голоду, а кто – а этих больше всего – от какой-то странной болезни, от горя…

Нет, хлопот было достаточно с ними, и Воробейчик имел основание быть недовольным своими соплеменниками.