Яковлев А. Сумерки

Опыт развития России после 1917 года наглядно показал, что программа преодоления рынка и рыночных отношений оказалась на деле программой уничтожения исходных осно­ваний экономической цивилизации. Страна неуклонно шла к экономическому и политическому краху. Он был неминуем, и только кардинальные перемены могли предотвратить ката­строфу. Общественное мнение, особенно после XX съезда КПСС, жило ожиданиями смены абсурдной эпохи.

Вспомним исповедальную деревенскую прозу. Вспомним горячие всплески протеста в стихах поэтов и песнях бардов. Вспомним расхожие анекдоты, беседы за полночь на кухне и многое другое. И как ошеломляюще действовало на нас осоз­нание убожества бытия, чувство собственного бессилия, иду­щее от липкого унизительного страха перед властью, равно как и от нашей лени — физической и душевной, от неуме­ния и нежелания победить самих себя, от неуважения к са­мим себе, острого дефицита личного достоинства.

Но спрашиваю себя, а не было ли в этих условиях изна­чального упрощения в переходе к рынку, то есть к иной со­циально-экономической системе? Знаю, с каким трудом про­бивала себе дорогу эта идея на практике. Сколько гневных тирад обрушилось на головы тех, кто предлагал решительнее идти к нормальной экономике. И все же не покидает ощуще­ние, что переход к рынку представлялся многим из нас как некое быстрое мероприятие: рынок «с 1 января Икс года». Но такое невозможно. С моей точки зрения, введение ры­ночных отношений надо было начинать с торговли и сель­ского хозяйства, дав полную инициативу купцу и крестьяни­ну. То, что не был осуществлен кардинальный поворот к потребительскому рынку, предопределило дальнейшие беды, включая финансовые. Правительство не сумело спрогнози­ровать последствия резкого сокращения товарных запасов, равно как и не смогло отреагировать быстро и эффективно на этот процесс, когда он обрел катастрофические размеры.

Антиперестроечные силы в государственном и партийном аппаратах предпринимали целенаправленные усилия к тому, чтобы не допустить смягчения товарного голода в стране. Смысл подобных усилий был сугубо политическим: не дать Реформации записать в свой актив хотя бы одно реально благое для народа дело. Делалось и делается все возможное, чтобы настроить людей против политики преобразований, объявить реформы и реформаторов виновными за все пере­живаемые людьми невзгоды. Однако оговорюсь: одни это де­лали умышленно, а другие по природной безголовости, по другому не могли.

Нас, реформаторов, частенько ругают. Иногда поделом, а порой — просто так, по инерции. Оправдываться бессмыс­ленно, да и нужды не вижу. Скажу только, что мы, как и многие другие, и сами были типичными советскими людьми, жертвами киселеобразной, но и беспощадной «коллективи­зированной совести». Брежнев был прав, когда говорил, что появилась новая общность людей — советский народ, иначе выражаясь, народ с коллективизированной совестью. Ибо многим из нас ничего не стоило аплодировать расстрелам, требовать смерти вчерашним закадычным друзьям и собу­тыльникам, травить Пастернака и Бродского, чьих книг и в глаза не видели, объявлять Солженицына «предателем», топ­тать Сахарова и творить прочие мерзости.

Хорошо известно, что «созидание нового человека» — Ното зоуеИсиз — шло через моноидеологию, которая рас­сматривала его как «совокупность общественных отноше­ний». Террор физический, выделывание (по Бухарину) ново­го человека из «капиталистического материала» имели своей задачей формирование послушного винтика или одноразово­го шприца. Ленин — Бухарин — Сталин — Жданов — Сус­лов — наиболее видные «коллективизаторы совести». Им померещилось, что в марксовом коллективном стаде, обще- стве-фабрике, ленинско-сталинском обществе-казарме с кар­церным ГУЛАГом и рабоче-крестьянской гауптвахтой можно и должно строить «рай земной», забыв о духе человеческом, о том, что сотворен человек из праха и в прахе Вечности до­тла сгорают гордыня и прочие грехи и пороки его.

Совесть коллективизировалась в процессе неустанной и постоянной борьбы, которая и сформировала человека бар­рикадного типа. Борьбы с чем угодно, с кем угодно, за что угодно, но борьбы. С буржуазной идеологией и за высокий урожай, с пережитками прошлого и за коммунистический труд, с кибернетикой и генетикой, с узкими штанами и дека­дентской поэзией, с абстрактной музыкой и живописью. Се­годня правящая элита начинает бороться с «предвзятым» отношением к истории, то есть с правдой. Нельзя же, на са­мом деле, гордиться террором, лагерями, пытками, каторгой. А гордиться хочется.

Преодолеть твердыню коллективизированной совести не­вообразимо трудно. Даже самые мужественные не верили, что сталинский строй можно сдвинуть с места. Подобные мысли казались маниловщиной. Впрочем, так оно и было на практике.

Почему?