Ямбы

«В его строке — свинец. В его горячих венах
            Неистовая желчь течет».
А я двенадцать лет в долинах сокровенных
            Копил стиха блаженный мед.
Придет моя пора — и я раскрою улей,
            И подтвердит мой каждый слог:
Не мщение, не злость в меня глагол вдохнули.
            Когда-то страстный Архилох,
Обманутый в любви двурушничеством тестя,
            Могучим ямбом прогремел.
Мне ни к чему Ликамб, я не для этой мести
            Строку оттачивать умел.
Я не метал громов из мелочной гордыни.
            Мне лишь отчизна дорога.
А снизойдет к ней мир — и желчь во мне остынет.
            Мой гнев — законности слуга.
Мне против грязных гидр, на страх Питонам черным
            Огнем и сталью потрясать.
Безжалостно давить, давить гадюк тлетворных —
            Чтоб человеку жизнь спасать.

II

Кому ты, Пантеон, распахиваешь своды

            И раскрываешь купола?

Что так слезлив Давид, кому несет в угоду

            Кисть, что божественной слыла?

О небо! О судьба! Поверить ли фортуне?

            О гроб, залитый морем слез!

А как небось Барер стенает на трибуне —

            Аж пафос в клочья, на износ!

Ну, шуму по стране! Набат, сердца пылают,

            Негодованье души жжет.

Вот якобинцы им рыданья посылают.

            Бриссо, который не солжет,

Твердит, что углядел, как в смраде испарений

            Свернулся пеленою мрак:

Клубилась кровь и слизь каких-то испражнений,

            Рожденных мерзостью клоак.

А это к праотцам зловещей, грязной тенью

            Душа Марата отбыла…

Да, женская рука и впрямь во дни цветенья

            Такую жизнь оборвала!

Доволен Кальвадос. Но эшафот в накладе:

            Петле за сталью не поспеть.

Кинжал и Пелетье успел туда ж спровадить…

            С Маратом есть о чем жалеть:

Он, как никто, любил чужую кровь, страданья.

            Скажи «подлец» — в ответ кричат

«Бурдон!» и «Лакруа!»… Достойные созданья…

            Но первым все же был Марат.

Да он и был рожден под виселичной сенью,

            Петли надежда и оплот.

Утешься, эшафот. Ты — Франции спасенье.

            Тебе Гора вот-вот пришлет

Героев на подбор — шеренгой многоликой:

            Лежандр (его кумир — Катон),

Заносчивый Колло — колодников владыка,

            За ними Робеспьер, Дантон,

Тюрьо, потом Шабо — переберешь все святцы:

            Коммуна, суд и трибунал.

Да кто их перечтет? Тебе б до них добраться…

            Ты б поименно их узнал.

С отходной сим святым, достойным сожалений,

            Пришел бы Анахарсис Кло,

А может, Кабанис, другой такой же гений —

            Хотя б Грувель, не то Лакло.

Ну, а по мне, пускай надгробные тирады

            Произнесет добряк Гарат.

Но после ты их всех низвергни в темень ада —

            Долизывать Марату зад.

Да будет им земля легка в могильном мраке,

            Под сенью гробовой доски:

Глядишь, тогда скорей отроют их собаки —

            Растащат трупы на куски!

                                      Гражданин Архилох Мастигофор

III

Я слышал — изменив холодному презренью,
            Разгорячились вы всерьез,
Когда вам «Монитёр» дурацкое творенье
            Глупца Барера преподнес.
Труды педанта вас вконец разволновали,
            А стыд и страх ввели во грех,
И вы его при всех фракийцем обозвали, —
            Мол, перепортил женщин всех.
К тому же говорят… Но я-то полагаю,
            Что честь, краса в глазах молвы
Любым наветам вас всечасно подвергают…
            Однако, сказывают, вы
Хоть шепотом, но все ж по адресу подонка
            К фигурам, истинно мужским,
Добавили «подлец», «сутяжная душонка»
            И пару слов, подобных им.
Вам это не к лицу. Пусть он таков, но все же…
            Не дело черни подражать.
Забудьте их язык. Бесстыдство речи может
            Бесстыдство дела поддержать.

IV