Янка Купала

Рукопись открытого письма Купалы не сохранилась, сегодняшние историки тем не менее уверены, что это фальшивка. Трудно представить, что Купала сам мог говорить о себе как о контрреволюционере, сам легкой рукой мог подписать все то, что содержалось в последнем абзаце письма, где он, Купала, говорил о своем категорическом и бесповоротном, идейном и организационном разрыве с белорусским национал-демократизмом. Ну, допустим, объявлял бы он о своем идейном разрыве! Но организационном — какой мог быть организационный разрыв, если и организации-то никакой никогда не существовало, если было у Бэнде единственное надуманное вещественное доказательство какой-то организации — трость Купалы с монограммами?!

...Зима конца тридцатого — начала тридцать первого года была снежной, суровой. Владислава Францевна не успевала расчищать дорожки от тополя вдоль веранды до крылечка, как их снова заносило пушистым снегом. Когда морозное солнце заглядывало во двор с чистого синего неба, снег под окнами лежал высоким валом, будто Карпаты, сверкал, светло-голубой, просил прогуляться мимо него, но хозяин из дому не выходил. Владислава Францевна как можно быстрее старалась расчистить дорожку около тополя, чтобы меньше находиться на виду улицы, чтобы поменьше слышать вопросов, расспросов соседей, знакомых, что с дядькой Янкой, как его здоровье. Владислава Францевна расчищала дорожки регулярно, аккуратно, как бы предчувствуя, что в доме быть высоким гостям, а первыми к больному Янке Купале явились действительно гости самые высокие.

В те дни, возможно, больше всех во всей Белоруссии переживал за Янку, за все, что так несуразно произошло в доме под тополем, Николай Федорович Гикало.

И Николай Федорович решает: ехать к Купале! И фотографа взять! Во-первых, понимал Николай Федорович, Купалу надо успокоить, его приезд не сможет Купалу не успокоить уже тем, что будут отброшены любые сомнения насчет характера и сущности взаимоотношений между главными государственными деятелями и первым Народным поэтом. Если дом этот не обходят вниманием, как и раньше не обходили, товарищи из ЦК, то, значит, в доме под тополем все в порядке и любой нездоровый интерес к нему будет наперед обуздан, перехвачен. Во-вторых, фотография о посещении правительством дома поэта попадет в печать, и это покажет разным оголтелым критикам, что поэт пользуется доверием правительства, под защитой правительства, что партия, ее ЦК КП(б)Б о нем самого высокого мнения. На второй день после посещения Купалы Николаем Федоровичем в республиканской печати появилась известная фотография «Члены правительства БССР — гости Янки Купалы».

В доме Купалы Бэнде ни разу не был. Но звонить Купале, он звонил, и, заслышав в трубке его визгливый голос, Купала сразу знал, что ничего хорошего ждать не следует. На этот раз он сказал, что Купале необходимо познакомиться с капиталистической прессой и что соответствующие газеты ждут его в библиотеке Академии наук. Этими газетами были «Kurjer Wileński», «Шлях моладзі», «Беларуская крыніца», «Беларускі звон». «По ком?» — сразу же подумал Купала. А звон был не по ком-то, а по нему самому, Купале. «Беларускі звон» от 26 февраля 1931 года поместил портрет Купалы в черной траурной рамке. В «Беларуском звоне» даже некролог на Купалу был напечатан. Читать некролог на самого себя кому приходилось? А вот Купала сидит читает. В читальном зале народу немного, тишина, как на кладбище. И может, сейчас, как никогда, он понимает, что такое политика, что враги БССР, СССР действительно коварны, жестоки. До этого Купале иногда казалось, что вульгаризаторы реального врага, с которым воюют, как бы и не видят. Империализм, капитализм, национал-демократизм, национал-фашизм! Они пугают, нагоняют страх, раздувают большой огонь, при тушении которого сами же выступают и главными пожарниками, и главными героями. А здесь Купалу хоронят люди, которых он даже знает в лицо. Для них Купала — повод. Они действительно всем своим классовым контрреволюционным нутром ненавидят Советы, революцию, большевиков. Большевики арестовали Купалу! Купала покончил жизнь самоубийством! Большевики заставляли писать Купалу так, как он писал в последнее время, и Купала, мол, этого не выдержал. Смерть Купалы простить нельзя!

Радослав Островский, Акинчиц. Этих Купала не знает, а вот Антона Лапкевича знает хорошо, и для него их триумвират мерзок, противен, гадок. А разве действительно сегодняшним панибратством с явными фашистами Антон Лапкевич не чернит его, Купалу, не дает лишнего повода Бэнде кричать, что как он, Бэнде, мол, говорит, так и есть на самом деле: яблоко от яблони далеко ли катится?! А может быть, и все недоразумения здесь с ребятами — бывшими молодняковцами — тоже из-за них, из-за этих закордонных хищников, антисоветчиков? Беларусь, какая ты разная! Одна мова ³⁸, да для разных белорусов! Пусть бы разные белорусы по-разному и говорили, а то: брат по мове — Островский?!