Янка Купала

Отповедь «Звону» и «Крыніцы» Купала даст самую гневную, ведь только категорически можно разговаривать с врагом, ибо здесь не будешь делать на полях разные пометки-оговорки, что, мол, чуть было не пошел к Аврааму на пиво, если бы не Козубович, если бы не Владка, не будешь же вспоминать, что еще во времена «Белорусской хатки» ты вместе с Теравским имел около десяти дней домашнего ареста, пока не выяснилось, что с красоткой — лазутчицей легионеров, записавшейся в артистки «Хатки», вы с Теравским никаких дел не имели, если не считать, что были шутящими соперниками-воздыхателями. А вообще, какое ваше дело, панове, вражья сила, 36,6° у меня температура или повышенная? «Со стороны Коммунистической партии и Советской власти как пользовался, так и пользуюсь самым доброжелательным и уважительным отношением». Сдержанно и конкретно пишет Купала. И это была сущая правда. И дальше, как ножом, режет Купала: «Я с негодованием отметаю эту фашистскую клевету и всяческие слухи о том, что я когда-нибудь был противником Коммунистической партии и Советской власти».

Отпор Купалы закордонным врагам — как «бритва обоюдоострая». Не Бэнде предопределил, не по чьему-либо указу было написано это, но по велению сердца поэта. И отпор этот, по существу, имел два прицела: бил и за рубеж, бил и по Бэнде. Насколько резко не согласен Купала с Бэнде, как с критиком, историком белорусской литературы, перекраивающим ее карту на свой вульгарно-социологический лад, видно с первой строки стихотворения «Песня строительству», начинающегося словами: «Придет новый и мудрый историк».

Жажда нового, мудрого историка — вот что преобладало над всем в душе поэта на протяжении всех тридцатых годов. Желание очиститься от бэндевской клеветы, этого злого наваждения, избавиться от грубого искажения правды его жизни. Желание мучительное, как жажда в пустыне, мучительное, потому что от несправедливости, и еще более непереносимое, потому что Купала — человек гордый. Но песней эта мучительная жажда души не стала — стала только вот этой единственной строчкой «придет новый и мудрый историк», которая подкрепляется второй строкой — полной веры, что этот историк обязательно «будет, уже он идет», идет, чтобы «новый сказ, сказ правдивый свой вскоре о событиях, людях» поведать свету. О людях — это значит и о нем, о Купале, сказ новый, правдивый. Каждое время ждет своего историка, каждый человек ждет его, но Купала и Колас ждали его в тридцатые годы особенно жадно...

Весна 1931 года была ранняя, дружная, и Свислочь вышла из берегов. За одну ночь вода поднялась в ней так, что в доме под тополем подступила к окнам. Чарот организовал спасательную экспедицию. Спасали библиотеку, рукописи, перетаскивая их на чердак.

— Как будто вода решила всю грязь с земли смыть,— говорила Владислава Францевна.

Белапповцы, вульгарные социологи тем и причинили наибольший вред белорусской советской литературе, что, воюя будто бы за белорусскую пролетарскую литературу, обескровливали ее тем, что дезориентировали даже Купалу и Коласа. Поэтому и радость Купалы и Коласа в связи с появлением постановления ЦК ВКП(б) «О переустройстве литературно-художественных организаций» была неимоверной, ибо для них это означало в первую очередь конец Бэнде, конец групповщины, БелАППа.

1932 год уже действительно не был годом Бэнде. Но оставались навязанные белапповцами белорусскому советскому литературоведению вульгарно-социологические схемы. По ним стали писать даже Замотин, Пиотухович, цитируя все того же Бэнде. Бэнде не сдается, БелАПП не сдается, и у них полная уверенность, что основная опора будет только на них — идеологов белапповского пролетаризма, разбивших националистическую самобытность. И первый всебелорусский съезд писателей 14 июня 1934 года избирает Оргкомитет СП БССР во главе с новым Михасем — Климковичем, в комитет входят Андрей Александрович, Кондрат Крапива, Кузьма Чорный, Янка Неманокий. Ни Янки Купалы, ни Якуба Коласа в нем нет. В Минск, однако, приезжает представитель Оргкомитета СП СССР, и первым его вопросом к Александровичу было:

— А где Кирилл и Мефодий?

Дело в том, что еще с двадцатых годов, когда Купала и Колас впервые появились вместе в Москве, писатели-москвичи их так назвали, пораженные их братской близостью, их одинаковыми огненно-рыжими полушубками, черными валенками на ногах, с галошами — черными, мягкими, рассчитанными на белорусскую зиму с оттепелями, а не на московские крещенские морозы.

Кирилла и Мефодия пришлось в Оргкомитет СП БССР включать, и хотя в Доме литератора Александрович в своей окрыленности продолжал вести себя так, будто он главное начальство, и все еще читал с трибуны «Беларусь у Янки Купалы безымянною вековала, а у Якуба Коласа и лишенной была права голоса», — права голоса Кирилл и Мефодий лишены уже не были.