Янка Купала

И вдруг он видит себя в Селищах. Отец Доминик, мать Боня, и все семеро детей. Отец не знает, что они за столом все семеро в последний раз. Никто не знает. Отец еще не знает, что сын пойдет искать цветок папоротника, что его сын — Купала. И каким он счастливым выглядит за своим селищенским столом! Не знает...

А Купала счастлив, он знает уже о том, что пойдет искать цветок папоротника, не знает только, в скольких кругах ада побывает, прежде чем оказаться в высоком доме на крутом берегу Волги.

А разве это не счастье — получить такое имя, как у него, Яся Луцевича, Ивана Доминиковича? Называться в XX веке — Купалой.

Революция и Поэзия! Революция не могла без Поэзии, без Песни — с песней она рождалась и с песней она побеждала, с песнями будет продолжать свое победное шествие. И у Купалы все еще впереди, как у молодости, как у вечной молодости!..

Зашло солнце, взошел месяц...

Он любил тебя, народная песня, любил могущественного духом Шопена, но сейчас он не отрывается от репродуктора, едва услышит из его картонного черного круга звучание победного марша Хачатуряна. Теперь, как никогда раньше, он чувствует себя в походе, ритм сердца своего единит с ритмом походного марша, повторяя: «А кто там идет? А кто там идет?» Всей своей жизнью он давал ответ миру на этот вопрос. Поход в будущее продолжается, должно быть и продолжение песни. Гремите же, походные горны!* Трубите бой! Приближайте победу! Я, Купала, — сердцем, песней — с вами!

Партизаны, партизаны,

Белорусские сыны!

Этот стих уже не только листовкой падает на белый снег лесных партизанских полян, на зеленую траву заречий, в зеленосумрачные чащи папоротников, дубрав. Слышите, он уже стал песней непорабощенного народа — она гремит среди боев, песня борьбы, песня непокоренных, и эхо разносит ее широко-широко, далеко-далеко — за горизонты — навстречу Победе. Ведь Только тот не побеждает, кто не был борцом — за правду, за честь и за славу народа, за светлые идеалы человечества.

И над Волгой, над всей Белоруссией, над всеми фронтами, что к ней продвигались, в огне и крови звучало:

Зову вас к победе!

Зову вас к победе!..

...Пальто с большим рыжим меховым воротником (Купала всякий раз вспоминал Журана) висело на вешалке у дверей. Захотелось укутаться в него, позвать Владку, выйти под морозные надволжские звезды. Но было уже близко к полночи: радио, к счастью, работало. Левитан предоставлял слово для новогоднего приветствия советскому народу Клименту Ефремовичу Ворошилову. Приветствие слушали молча — Купала, Владка, Иван

Наякшин с женой. На столе московская горькая и даже бутылочка клюквенного вина.

— И все же, Владка, как бы там ни было, все равно переживем, — сказал Купала — свое последнее «все равно».

— С Новым годом, с новым счастьем! — говорил Наякшин.

Слова воспринимались как самообман: какое счастье?..

— Сдвинется зима, и мы сдвинемся, — продолжал Купала, — но не на Казань — на Москву. На «Елисейские поля» к Елисееву. Грузинка поближе к Белорусскому вокзалу, а с Белорусского вокзала поближе к дому.

— Поближе, — подтвердила Владка.

После новогоднего застолья сон приходил тяжело.

И было это то ли во сне, то ли в полусне — трудно сказать. И видел Купала огромное недостроенное здание, будто Вавилонская башня, возле которого людно, суетно, шумно, и каждый каждого понимает, каждый каждому улыбается, каждый каждого обнимает, — ведь все говорят на одном, понятном каждому, языке. А он, Купала, прислушивается к этому общему разговору молча, все понимает и рад, ведь это же осуществленная его мечта — свершившееся сокровенное: «Была бы мировая литература на одном языке, не было бы в ней никаких повторов, не пришлось бы тогда в сотый и в тысячный раз открывать воду и огонь, розы и звезды. И узнать бы ее всю, насколько бы это было легче?»

— А был бы ли тогда Купала?! — гулко разносится возглас в стенах огромного, высокого недостроенного здания: над ним звезды вместо крыши, а стены в нем без углов, только окна в стенах ряд над рядом, каждое без креста рамы...

— Пусть бы и не было, — отвечает Купала, — только бы люди один одного понимали, только бы одна песня счастья звучала на свете!..

Но вот Купала уже видит, что он свое сокровенное излагает не в огромном, высоком недостроенном здании, но в достроенном помещении, только почему-то с провалившейся крышей, и строение это не такое высокое, не выше, чем Театр оперы и балета на Троицкой горе в Минске. Но и это здание, как и башня, которую он видел раньше, тоже круглое, а стены в нем выщерблены под открытым небом над ним то ли рифами, клыками, пиками, то ли красными языками пламя ввысь поднимается.

А в центре здания, как в цирке, арена. Гладиаторы на ней, что ли?..

«Вечный город! — догадывается Купала. — Так и не доехал я до тебя, хотя и говорят, что все дороги...»