Янка Купала

«Белорусские сыны» типа Антона Лапкевича делали теперь ставку уже не на Вильгельма II, а на Пилсудского, на его легионеров. Народ по-прежнему предавался забвению; вокруг по-прежнему хозяйничали чужеземцы. Понимание всего этого резало сердце, как режет руку папоротник, когда неосторожно пытаешься сорвать его. Стихотворение Купалы «Белорусские сыны» — сам гнев; каждая строка его пронизана горчайшей иронией, ненавистью к неразумным «белорусским сынам», болью за то, что они ходят в приспешниках:

...Свисает флаг чужой, а держит

Кто?

— Белорусские сыны!

И... с пришлецом — вороньим слогом

Кто?

— Белорусские сыны!

В новых обстоятельствах поэт не принимал чужого — вороньего — слога. Он гениально просто учуял, где его нужно искать, свой слог: в «Слове о полку Игореве». У самых истоков славянской культуры, в ее глубинных пластах, исконных, вековечных. «Да начаться песне той современным ладом...» Это не Боян, это Купала, который почувствовал себя Бонном. Да что почувствовал, поэт был им уже до революции. Именно с гордым пониманием, что ныне он полный «властелин белорусского слова», Купала пишет в Калисберге 29 августа — все в один узел стянуто! — широко известное сегодня стихотворение «Моя наука». В нем поэт с горечью говорит, что не довелось ему постичь «мудрости книжной» — в бедности, в нужде до того ли было. Белорусской речи он учился у матери, а думы народа познавал не из книг — от самого народа.

Впотьмах, в одиночку я снова и снова

Без школы искал свою долю, свой дар

И стал властелином родимого слова,

И соколы-думы — отныне мой скарб.

В августе 1919 года дума поэта билась именно над тем, как «начаться песне» его «современным ладом». Как? «Белорусские сыны» — изменники с чужими флагами в руках — настроить купаловскую лиру на желанный лад не могли. Не героями новой песни, нового эпоса были они — жертвами истории. Потому трагическим аккордом поэт и обрывал свое стихотворение о них:

На белорусском буйном поле —

Взгляни — с весны и до весны

Растут кресты, а под крестами

Кто?

— Белорусские сыны!

Поэт понимал, чем завершится прислужничество оккупантам — безымянным крестом в безымянном поле. Забвением. Он безошибочно угадывал: у «белорусских сынов» будущего нет.

Но поле, белорусское поле, ты же у Купалы вон какое грозное, эпическое — буйное! Так где же, поэт, твой настоящий герой, новый буй-тур Всеволод?..

...Чудо-перелески Окопов. Со склона на склон переходил Купала, проносил думы свои. О чем они были у него? Названия стихов подсказывают: 23 августа — «Ворон»; 24-го — «Осень», «Воин», «Князь»; 28-го — «На нашем...». На нашем поле, конечно же, ворон «кости считает, считает людей и кресты». А осень, чего жаль осени?

«Жаль ей увядшей отавы», и она у поэта «ночью над миром тайком ворожит», «горестно-горько рыдает, сердце пронзает, как нож». Воин, тот «сел... на коня», взял острый меч в руки и «налетел, как перун»: «берегись, народ». А князь... Нет, не похож он на того, из «Слова» (хотя от всех этих ворожб, воронья, костей, рассеянных в поле, плача-рыдания по родной земле явственно дохнуло стихией «Слова о полку Игореве»), так вот князь у Купалы, он скорее из шутливой народной песни, нежели из баллады, былины:

Конь танцует в поводу...

Тихо, косю, стоп, стой!..

Шла девчина по воду —

Как взглянула: ой, ой!

Нет, не герой — этот, у колодца. Не герой...