Янка Купала

Но в трудном 1918 году были у Янки Купалы и светлые минуты, когда, казалось, само будущее входило в его дом на тихой Малой Богословской. Они всегда были желанными гостями, эти два рослых парня — братья Максим и Гаврила Горецкие. Максим поначалу какое-то время учился в Смоленском археологическом институте, но затем ему, агенту жилищного отдела горсовета по изысканию у буржуев квартир, а после сотруднику газеты «Звезда», времени на лекции не стало хватать. Гаврила Иванович Горецкий — ныне академик АН БССР — был тогда стенографистом Смоленского областного Совнархоза. А времени у обоих не хватало еще и по той причине, что братья готовили первый «Русско-белорусский словарь», который они издали 31 апреля 1918 года. Эти словоохотливые, всегда пребывавшие в завидно хорошем расположении духа посланцы будущего, как называл их про себя Купала, мыслью и стилем наследовали Скорине, когда писали в предисловии к своему словарю: «Врожденная любовь, уважение к родному языку... — требовали, чтобы каждое словечко обиходное рассмаковали, да осмыслили как должно, да и выписали на бумаге старательно...»

Они любили родное слово — Максим и Гаврила, любили Купалу и Кол аса; на их произведениях братья, собственно, и выросли как интеллигенты, как литераторы.

Максима Горецкого Купала знал, еще будучи редактором «Нашей нивы»,— публиковал его рассказы, похвально отозвался о первой его книге «Озимь», вышедшей в 1914 году. Не забывал и когда началась война. В одном из номеров «Нашей нивы», под рубрикой «Белорусы на войне», он поместил среди других и фотоснимок Максима Горецкого — молодого, в студенческой тужурке, с густой копной зачесанных направо волос.

Теперь Максим стригся: после окопов,, после ранения и госпиталей, а может, как он сам шутил, «и от дум» залысины повысили его лоб — светлый, чистый, вдумчивый. Замыслов у Максима было множество: он собирался писать историю белорусской литературы, по его выражению, от Смоленского Авраамки до Купалки, живущего в тех же расщелинах приднепровских, что когда-то святой Авраамий.

— И хрестоматию нужно издать, — делился он мыслями с Иваном Доминиковичем. — И опять же от Авраамки...

— До Максима Горецкого, — весело перебивал молодого нетерпеливца Купала.

— Прозы, прозы нам нужно! — повторял Максим. — Пусть бы такал книга, как ваша «Дорогой жизни», легла на стол и одна, и другая... А как нам необходим свой, белорусский, театр!

— А словари, — пе забыл одобрить работу Горецких Купала. — Сколько рук нам понадобится!..

Смутились, ибо в тех же разговорах не могли не вспоминать о близких им людях, которых будет так не хватать, когда начнется возвращение поезжан к родным гнездам. Тётка, Максим Богданович, Левон Гмырак...

Купала очень любил н ценил Левона Гмырака — критика, публициста. Его фотографию он успел поместить в том же номере «Нашей нивы», что и Максимову. И вот Максим говорит, что война не пощадила Гмырака. Убит в 1915 году, в июле. Купала тогда еще был в Вильно.

— А Максим...

Фамилии не называют. Всем и так ясно, о ком речь — о Богдановиче. Ему было 25, как теперь Максиму Горец-кому. Максим I, Максим II — так величают сегодня белорусы классиков своей литературы Максима Богдановича и* Максима Горецкого. А тогда, в 1918 году, на Малой Богословской в Смоленске, просто Максим Горецкий сидел перед своим любимым поэтом, поверяя тому свои сокровенные думы:

— Богданович открыл поэзию нашей мифологии, открыл в белорусском народе Поэта, Лирника. Но, думается, это неполное открытие народа. Ибо народ наш еще и философ. И я написал бы это слово с большой буквы — Философ. Я жду', что из нашего народа выйдут и новые Скорины и новые Достоевские. Из народа-философа не могут не выйти. Ведь это вовсе не варварство — мифология белорусов, их суеверия, наконец. Это работа души, стремление постигнуть мир, осмыслить его. Перед нами ведь целая система осмысления! Не хлебом единым жил испокон веков наш сермяжный мужик; он жил и сказкой, легендой, суеверием, тратя на их создание силу, энергию, душу. Мог хлеба не иметь, а без сказки жизнь свою не представлял. И вот в XX столетие он вступил едва ли не с самым богатым запасом и сказок, и легенд, и песен — как ни бывало тяжко, не растерял это свое наследство, богатство. Народ откроет нам врата своей сокровищницы духовной, и мы удивим весь мир новыми Достоевскими...

Текла беседа. А на столе гудел самовар. Иван Доминикович клал к чаю даже по тем временам внушительную головку сахара. «От привезенного из командировки, за особые заслуги», — шутил. Но чай казался сладок не столько от сахара, хоть и ни в какое сравнение не шел с ним опротивевший сахарин, сколько от задора Максима и Гаврилы Горецких. Купала слушал братьев и счастливо улыбался: «Не погорельцы — горят Горецкие!..» Он втайне, может, чуточку и завидовал их молодой энергии, запалу, целеустремленности. Но и нарадоваться не мог: «Растет наша литература, растет...»