Янка Купала

Вся общественность Белоруссии с тревогой следила за состоянием здоровья Купалы. Газеты ежедневно публиковали бюллетени. У постели поэта каждую ночь дежурили жена, сестры, и прежде всего Леля, о которой газеты не упоминали, но которая тоже замирала сердцем над тяжело больным братом.

В бюллетене за 18 января врач Козубович предсказывал Купале выздоровление через три дня, «если процесс заболевания пойдет и дальше в желательном направлении». Но бюллетени продолжали появляться ежедневно вплоть до 28 января. Осложнения болезни были самыми неожиданными.

Вот сообщение за 22-е число: «Угроза общего воспаления брюшины миновала. Возникло воспаление возле ушной железы. Сон беспокойный... При больном, как и прежде, находятся ночью его жена и ксендз Абрантович». Бюллетень за 23-е: «22 января температура была повышенной — 38. Воспалительный процесс в ушной железе еще не прошел. Сон в ночь с 21 на 22 января и днем 22 января впервые за все время болезни был хорошим и тихим».

«Впервые» — это действительно где-то после десяти суток беспамятства, горячечного забытья, тревожного полусна, который мог оборваться в любую минуту...

Он был на грани жизни и смерти, и где явь, где бред, галлюцинации, зачастую не понимал. Рожденный его болезненным состоянием, перед глазами поэта распахивался причудливый мир — то во всех цветах радуги, то как черно-белый мираж, то как черный-черный.

Сон беспокойный... Купала что-то шепчет: тихое — не расслышать, невнятное — не разобрать. Жена стирает и стирает холодный пот с его чела. Незаметно она дотрагивается платочком до его подрагивающих век, и ему кажется, что это кто-то завязывает ему глаза. Не на вечеринке ли он в Беларучах? Как здорово! Он — пророк. Гуляние в разгаре. Глаза у него завязаны. На голову ложится чья-то рука. Ему нужно угадать: хлопца рука или девчины. Он должен пророчить — хлопцу или девчине. Чья, чья же это рука? «Адам, Адам!» — помогает вечеринка. Значит, хлопец, значит, надо пророчить хлопцу. И он «пророчит»:

— Пасти тебе теляток, иметь в дому достаток, сто человек родни, а к девкам так не льни!

Девчата смеются звонко, заливисто, хлопцы более сдержанно.

А на голове опять рука. Ручка.

— Ева! Ева! — слышатся голоса.

И Ясь «пророчит»:

— А тебе выйти замуж богато, иметь лысого .свата, годовалого бычка с телушечкой, сундук огромный с мяконькой подушечкой!

Теперь громче смеются хлопцы, девчата молчат. А кто-то уже развязывает «пророку» глаза и командует: «Подушечку! Подушечку!» — «Гарбуз» ³³! Сначала «Гнилой гарбуз»! — хором запротестовала вечеринка.

«Гарбуз» или «Подушечку»?.. «Гарбуз» или «Подушечку»?..

И снова он видит себя молодым, молоденьким — в Селищах. Их семья туда только что переехала, и вот они с Казей выходят за дверь, а Леля, Анця и Геля остаются в хате, в светлице. Так вот, девчата в светлице, и одна из них должна выбрать Яся как своего, а он, чтоб не остаться «гнилым гарбузом», должен догадаться, кто его себе выбрал. Ясь входит в светлицу, и вот он уже не Ясь из Селящей, он и помощник винокура в Яхимовщине, и сотрудник «Нашей нивы», и студент черняевских курсов, и поезжанин; в хате же вовсе уже не его сестренки, а Эмилия из Яхимовщины, пани Мирослава из Дольного Снова, Мария Пеледа, Павлина Меделка, девчата с курсов Черняева, Костка Буйлянка, Владка Станкевичанка. «И кто же из них меня выбрал? — думает Купала. — Кому поклониться, чтоб не ошибиться?!»

Он кланяется Павлине Меделке и чуть не глохнет от голосов: _;

—. Гарбуз гнилой! Гарбуз гнилой!..

— Не выбрала меня, — стонет он тяжело. — Не выбрала...

В глазах его темнеет, темнеет... И вдруг ослепительный свет, он даже заслонился от него рукой. А рядом с Меделкой уже стоит Томаш Гриб — выпрямившийся, гонорливый; точь-в-точь таким он видел его в президиуме в декабре 1917-го. В руках Томаша алебарда. Это как раз она й отсвечивает, слепит. А Павлинка, тоже гонорливая, не говорит — вещает, указывая на алебарду:

— Вот, видишь, солнце! Вот чем вернем Беларусь, вернем славу.

— Какое солнце? — восклицает Купала.

— Зашло солнце, взошел месяц, — слышит он далекий, давний голос Андрюши. И видит, что месяц не золотой, а черный, и с него, как с лезвия серпа, стекает кровь. Купала закрывает глаза, чтобы Не смотреть на все это, но голос Меделки настойчив, настырен:

— Гляди, ты гляди, кто побеждает, кого я полюбила, выбрала. Он сильный, смелый, мужественный... А ты?

В самом деле, кто он? Рядом с Грибом, рядом еще с каким-то головастым, лысым, усатым, размахивающим газетой и поющим:

Янки посвист соловьиный

Превратился в шип змеиный,

Да! — змеиный,

Да! — змеиный...

Но кто это заслоняет и певца, и Гриба, и Меделку? Сам в свитке. Белой-пребелой. И она не слепит — озаряет мягким, приятным светом. И голос у Сама тихий, спокойный, глубинный:

— Что-то будет, ибо еще никогда не бывало, чтобы чего-то да не было...

Но какой же это Сам! Это дядька Амброжик из Мочан.