Янка Купала

...И восстанет в славе буйной,

Зазвенит золотострунно

Край родной одной коммуной...

— Снись товарищу, Коммуна!

«Перун», «буйная слава» — явная перекличка с образами «Слова о полку Игореве». Утверждение торжества Коммуны, уверенность во всераскрепощающей сущности революции, в ее обновлении человечества, вообще вся интонация стихотворения — отголос «Интернационала». Именно на стыке древнейшего славянского и пролетарско-революционного начал и рождался новый Купала, новый взгляд поэта на вековечное белорусское поле.

Это и в самом деле знаменательно: стихотворение «На смерть Степана Булата» написано не где-нибудь, а в Окопах, на тех же тропах, где год тому назад Купала напряженно искал нового героя, настоящего буй-тура Всеволода. Тогда увидеть его из Окопов Купала не мог, потому что этот яр-тур Всеволод — истинный герой нового дня — находился в оккупированном Минске в подполье. (Степан Булат — уроженец деревни Слобода-Пырешево Игуменского уезда, учитель народной школы, солдат, большевик, после — редактор газеты «Советская Белоруссия», секретарь ЦБ КП(б)Б, заведующий отделом агитации и пропаганды.) Безвременная смерть 27-летнего Степана Булата глубоко потрясла Купалу. Сколько раз они лицом к лицу встречались в уже освобождённом Минске — в редакциях, в Центральном Бюро, на улице. Но вот же вышло так, что героя эпохи в этом молодом человеке поэт отчетливо увидел только после его смерти, увидел отсюда, с окоповских холмов, чтобы две недели спустя после похорон борца-коммуниста сложить о нем бессмертную песню-реквием:

— Снись товарищу, Коммуна!

Эта песня-реквием одновременно как бы роднила Купалу с мечтами и делами живых коммунистов.

В 1920 году в Минске поэт сменил место своего жительства, и теперь его новым адресом стала улица Захарьевская. Поселился же Купала в доме номер 135. Да, в том самом доме, в котором когда-то проживал железнодорожник Румянцев и в котором в 1898 году проходил I съезд РСДРП. В народе испокон веков говорят: дома и стены помогают. Помогали они и Купале, эти исторические стены дома на Захарьевской, в котором поэт жил, когда переводил на белорусский язык гимн коммунистов «Интернационал». Вопреки известной пословице место красило человека. Место как бы окрыляло купаловский дух, подсказывало поэту новое миропонимание, новые слова и образы.

Но в пересечении жизненного пути Купалы с историческим путем партии впечатляет и заслуживает большего внимания в нашем разговоре не только этот, в какой-то мере случайный сбег обстоятельств, а другое, именно то, что партия большевиков после установления Советской власти в Минске стала для поэта поистине его заботливой матерью, охранительницей сердечного тепла и света в его доме. Да, тепла и света. Ведь в 1920—1921 годах Минск оставался еще холодным и темным ночным городом, городом чадящих буржуек, коптящих керосинок. И сегодня нельзя без душевного волнения перелистывать свидетельства, выданные Купале правительственными учреждениями, например, «на предмет льготного пользования электрическим светом», да ко всему «тремя электрическими лампочками по 25 свечей каждая», справок в Соцобес наподобие этой: «...Наркомпрос просит выдать одни новые сапоги известному белорусскому писателю Янке Купале (Ивану Луцевичу)». И тут же Наркомпрос добавляет, что поэт в сапогах «сильно нуждается». А вот тот же Наркомпрос ходатайствует «об отпуске из Центрбелсоюза известному белорусскому писателю Янке Купале, находящемуся сейчас в научной командировке, в Минском уезде, 3000 штук 1 сорта папирос и 2 фунта табака».

А с каким вниманием и уважением относились к поэту газеты и издатели! «Советская Белоруссия» сообщала, например, 27 января 1921 года о постановлении Госиздата БССР издать избранные произведения Янки Купалы, называя это постановление «самым интересным» событием последних дней. Причем о Купале говорилось как о поэте, который «пользуется славой «белорусского Пушкина». И конечно же, Купала знал (не мог не сказать ему об этом Тишка Гартный, которому издательство поручило вступить с поэтом в переговоры), что в постановлении записано: издать его избранные сочинения в самом срочном порядке в «изящной форме», на хорошей бумаге, в художественном оформлении и в количестве 10 тысяч экземпляров. Это была реальная, действительно заинтересованная забота новой власти о Поэте, о судьбе его песни.