Янка Купала

Пьеса «Здешние» была вместе с тем и самым болевым, что ли, произведением Купалы, самым главным в его непрестанных заботах о будущем Батьковщины. Потому и нетрудно услышать в этой пьесе отголоски почти всех прежних ведущих мотивов купаловского творчества ц, в частности, свадьбы, поезжанства, национальной темноты, по черным углам которой плесенью вызревает человеческое ничтожество. О своей свадьбе с Аленкой Янка Здольник говорит, что они ее «отложили до той поры, когда последний оккупант от нас уйдет; ведь при них веселье не веселье». Поезжанином у себя дома приходится быть все время Левону Горошке, которого, по словам его дочери Аленки, в разные обозы «сперва одни гнали, после — другие, затем — снова те самые, потом — опять другие, а там, дальше, и неизвестно кто гонит и куда гонит». От этой неизвестности болела душа у Япки Здольника, у Аленки, у Левона Горошки. И у самого Янки Купалы. Ведь все-таки шел уже 1922 год, пятый год революции, а неясного оставалось еще немало. Большим оптимистом был Никита Сносак, который так или иначе держался на поверхности в самых разных политических ситуациях и которому уверенности придавала его нехитрая философия:

Беларусь, моя сторонка,

Угол темноты,

Живет Шило Гриб, Мамонька —

Будешь жить и ты, меджду протчим.

Для Никиты Сносака все в жизни действительно «меджду протчим»: и Беларусь, и царь, и Советская власть, и кайзеровская или белопольская оккупация... Кто Гриб, мы знаем. А Мамонька — притча во языцех в тогдашнем Минске, безграмотный солдафон, у которого, однако, апломба и карьеристского зуда не меньше, чем у самого Вацлава Ласовского; в этом они друг друга стоили: Ласовский и ввел эту никчемность в свой кабинет министров БНР.

Никита Сносак, как выясняется в финале, не только ренегат, не просто «разноситель» бумаг при «Комиссариате полиции мяста Минска», а самый настоящий доносчик при том же «комиссариате». Мотивом веселой, неновой, но обновленной бурным временем песни кончается карьера Сносака:

Ой ты, яблочко,

Куда котишься?

Не туда попадешь —

Не воротишься...

Это пела сама революция.

На генеральной репетиции Купала еще раз убедился, что пьеса получилась. В его ушах звучал дружный смех присутствующих, в глазах прищуренных продолжали под звуки дореволюционной шарманки танцевать свой фантастический танец тени, но уже алели красные стяги, что, колыхаясь в походном, широком и мерном ритме большой громады, теснили призраки прошлого и занимали собою всю сцену...

4. ПЕСНЯР РЕВОЛЮЦИОННОЙ РАДОСТИ

...Как хорошо они идут в литературу! Купала радовался за молодых. Купала вспоминал свое вхождение в нее, вспоминал дом на Губернаторской улице, дверь с замысловатой железной оковкой — то ли с цветами стилизованными, то ли с месяцами серповидными: и молодыми, п па ущербе. «Колосья под серпом твоим...» Из какого это псалма или притчи? Нет, они, молодняковцы *, не колосья под чьим-то серпом. Серп в их руках! Купала, радуясь, писал:

Вам серпы и косы в руки

Да мечи из твердой стали

Дали бури, завирухи,

Что тут выли, бушевали.

Это психологически очень убедительно, достоверно, что радость нового, советского Купалы началась именно с радости за молодежь, за смену, за тех, у. кого в руках будущее. И свою первую песню радости поэт сложил о молодых, прославляя их путь, победу революции, обновленный родной край. О молодом поколении, воплощенном в собирательном образе орлят, мы вправе говорить как о первом положительном герое советского Купалы. В «белорусском буйном поле» витязями полегли Степаны Булаты, чтобы солнце революции взошло. Горе всегда есть горе. Нужно время, чтобы оно забылось, чтобы веселая, гордая песня окрылела снова. Не потому ли и разделяют надмогильный реквием «На смерть Степана Булата» и звонко-песенное, гимну подобное стихотворение «Орлятам» целых два года?..

Человек, любивший и славивший зарю, в зоревые 20-е годы Купала чувствовал себя в их стихии как рыба в воде. Минск был его Минском. Тот Минск, в который возвращалась с гражданской войны молодежь — Михась Чарот, Владимир Дубовка, Михась Зарецкий, Кондрат Крапива... С ними поэт и сам молодел душою. «Я их всех люблю», — напишет он в одном из писем того времени. И это была сущая правда. Приход молодых в литературу всегда воспринимался им как праздник. И чем больше старится Купала, тем сильнее в нем это ощущение праздника, тем пристальнее он присматривается к пополнению, как бы желая предугадать и судьбу каждого вновь посвященного и будущее всей родной литературы.