Янка Купала

Самый первый очаг белорусской культуры возник в Минске в начале 20-х годов не где-нибудь в центре, скажем, на бывшей Подгорной с ее бывшим Дворянским собранием, а вблизи окраинной Комаровки. И назывался он просто, демократично — «Белорусская хатка». Самым желанным гостем «Хатки» был Купала. Особую же симпатию поэта вызывал тут Владимир Васильевич Теравский — страстно влюбленный в родную песню музыкант, композитор, руководитель хора. Нел в хоре Теравского и немного форсистый, кучерявый Михась Чарот — родом из городка Руденска, минский подпольщик, участник гражданской войны. Это как раз для артистов «Белорусской хатки» Михась Чарот написал либретто сценического представления «На Купалье», а музыку к нему сочинил сам Теравский. И вот уже не в тесной хатке, а на весеннем приволье, на зеленом лоне пойменного луга, под соснами, там, где Свислочь медленно вплывает в Минск, шло в 1921 году это первое большое представление — всенародное, карнавальное, с танцами, с песнями купальскими о поиске цветка папоротника. Не в честь ли и самого Янки Купалы, столь горячо любимого ими, сложили Чарот и Теравский свое «На Купалье»?..

Приходя в «Белорусскую хатку», поэт обычно пристраивался где-нибудь на краю скамьи, ибо только длинные скамьи и стояли в этом барачном строении, опирался на свой неразлучный киек — подбородок на бугры положенных одна на другую рук — и слушал:

Ой, рано — на Ивапа-а-а...

Ой, рано — на Ивана-а-а...

Глаза Купалы горели. «Будут у нас и свои композиторы, и артисты будут...» — повторял он.

Для молодых энтузиастов «Белорусской хатки» Янка Купала был «стариком». А какой же он «старик», когда ему лишь сорок? Но сколько они вобрали в себя, эти его сорок! Купала из-за той черты, за которой остался другой мир. Купала старше «хатковцев» на целую революцию, и не одну. Революция 1905 года воспринималась молодежью начала 20-х уже как далекая история, даже чуть ли не как предыстория. Вот и получалось: Купала — человек предыстории. Сам поэт находил естественным и нормальным, что молодые видят в нем «старика». Они называли его на тогдашний лад «дядькой Янкой», а считали своим отцом. Счастье или несчастье — быть в сорок лет Нестором литературы? Видимо, счастье. Во всяком случае, Купала зоревых 20-х годов считал это большим счастьем. Кто из входивших тогда в литературу не чувствовал поддержки «дядьки Янки»!..

Свою очень коротенькую автобиографию 1926 года Михась Чарот заканчивал так: «В произведениях своих никогда не грущу. Молодняковец». За это «никогда не грущу» Купала очень любил Чарота, которого ласково, по-отечески называл Михаськой и, где бы ни встретил — на улице, в сквере, в штабе «Молодняка», занимавшем тесную комнатку, — всегда обнимал его, целовал.

Не меньше он любил и другого Михаську, Зарецкого, высокорослого, белокурого, как Сергей Полуян, стройного, с выправкой вчерашнего командира Красной Армии, романтика по натуре, напористого.

Был и третий Михал, которого Купала в хорошем настроении обычно приветствовал восклицанием: «А, Гром-Громыко! Гжим-Гжимайла!» Михайло Громыко преподавал в университете. Первые стихи написал еще до империалистической войны в Женеве, где учился, чтобы стать одним из первых белорусских ученых-кристаллографов и открывателей полесской нефти. В 1923 году Михайло Громыко уже известен как автор нашумевшей тогда поэмы «Глумление над формой». Работал он и в жанре драматургии, что еще теснее сближало с ним Купалу.

Отношения Янки Купалы с новой генерацией писателей были поистине дружескими, самыми теплыми. Поэт всех без исключения приглашал в свой дом, провозгласив принцип открытых дверей. Он и сам с готовностью откликался на приглашения молодых. В страшное смущение вверг свою мать молодой Владимир Жилка, когда голодной весной 1919 года привел в дом Купалу. Та единственно и смогла поставить на стол блины из жмыха. «Ничего, время теперь такое», — говорил Купала растерянной женщине и нахваливал блины. А вот Купала пришел на свадьбу к Михайло Громыке: «Яночка положил на стол двенадцать большущих яблок и при этом дал своим приятно-басовитым голосом «отцовский» наказ: «Чтобы деток столько же!» Деток, орлят родной литературы ждал, приветствовал Янка Купала.

Революционную радость, которую поэт проявлял в первой половине двадцатых годов, можно с полным правом назвать державной радостью, ибо прежде всего это была радость за белорусскую советскую державу, радость ее достойного гражданина, и мыслившего и чувствовавшего по-державному.