Янтарная сакма

На княжеском подворье, в дальнем конце, у конюшен, вдруг резко зазвенела дворучная пила. Великий князь глянул в оконце. Гридни споро пилили комель толстенного дуба, пенёк готовили. Заметили в окне лицо князя — и тотчас пила умолкла. Иван Третий махнул рукой — пилите...

* * *

Пусть пилят. И пенёк, и Казань клятая — всё нынче в одну строку... Только хрен ты, да с редькой, ту Казань нынче возьмёшь! Больно сильна стала Казань, когда арабы повоевали чуть ли не всю Великую ранее Персию. Татары, вишь ты, тут же под арабские мечи своими шеями подставились — молитвы арабские стали читать. Татары сильных уважают. И бешеных. Вот арабы всё же повоевали Константинополь, стольный Царь-град русских... Станбулом теперь кличут бывший Царь-град. А ведь грех — по столько раз менять название. Беда будет... И ту беду арабам русские принесут! Вот вам крест!

Иван Васильевич на всякий случай перекрестился на огонёк лампады комнатного киота...

Там, где стоял в Царь-граде русский идол — Великий Бык, а потом был отстроен огромный православный храм Святой Софии, арабы в том храме свою мечеть открыли. Ну, это ладно, у русских и у арабов корни моления одни — православные. Деньги разные — вот в чём разноголосие. У арабов много денег, а у русских — шиш. (Тьфу, нескромность вылезла после моления в храме!) Такое разноголосие со времён хана Батыя: соберут с Великого княжества Московского дань, свезут в Казань, ополовинят и только половину везут в нонешний Станбул. А там деньги на войну тратят. И даже на войну супротив русских! Нашим же салом — по нашим сусалам! Вот спроси его, великого князя, сейчас: мол, зачем тебе воевать Казань? А он бы и ответил: «Хочу сам возить дань в Константинополь! Не всю, а половину!»

Женитьба его на византийской принцессе Софье как раз и касалась возможности через родство Московии и Константинополя отобрать у Казани право на сбор дани с русских земель. Да тут же, сразу, взять себе право на сбор дани с земель казанских. И прочих, кои обретутся впоследствии сынами да внуками...

Долго тянулся торг о женитьбе. Сваты русские более полугода сидели в Риме, куда от арабов бежал последний константинопольский император Константин Палеолог. Император умер, а дочь его, Софья, осталась без казны и сочувствия. И без женихов. Вишь ты, а ещё Европа! Им подавай и невестино имя, и казну в приданое! Где ту казну, казну второй русской империи, теперь брать? Её двести лет назад из тайника в городе Пизе ушкуйники вынули, когда ходили на резню при Косовом поле[27]... А, кстати, где же нынче та имперская казна?

За окошком пару раз тупо стукнул топор. Иван Третий глянул через слюду во двор. Челядинцы пытались вбить топор в дубовый пень, которому четыреста лет, если не более. Лезвие топора просто отскакивало от плотной, как железо, толщи дерева. Великий князь махнул гридням, чтобы убирались. Они закатили пень в конюшню, затворивши за собой ворота.

Ладно, ладно... Принцессу Софью в жёны получил, а дозволения резать Казань — нет. Не у кого просить позволения! Хочешь — иди бери, режь... Или Литву — хочешь, так режь! Самое время маленько старых земель себе вернуть да старых врагов на распыл пустить. Хорошие времена, добрые... Но пока вот такая дёрганая жизнь на Москве, что не буду я брать Казань... Сейчас бы кому-нибудь башку срубить! А?

В боковую дверь на ор великого князя заглянул испуганный кухонный отрок. Проорал князь, оказывается, последние слова в полный голос.

— Иди, иди отсель, — сказал парнишке Иван Третий Васильевич. — Я так шумлю, для порядка... Постой! Глянь, сидят ли в проходе на внутренний двор хоромины два человека, видом купцы? Скажешь мне. Иди!

Кухонный отрок живо вернулся, просунул голову в дверь, покивал головой. Мол, сидят купцы.

Ворота во внутренний двор княжеского терема открылись, заехали во двор шестеро татар, совсем бессовестно богато одетых. Первым ехал казанский казначей, мырза Кызылбек. Ну, пока коней устроят, пока прогыргыркают последний раз, потом пока пройдут в палату длинными переходами... О чём он тут думал? А, псковские купцы!