Янтарная сакма

Шумели не на его уход. Шумели на примаса католиков Литвы и Польши. Тот вдруг выбежал вперёд венчальной процессии и первым пошёл по красной дорожке к венчальному поезду из десяти пышно убранных повозок. В руках, торжествуя, примас нёс большой католический крест о четырёх концах.

Примас успел сделать пять шагов. На шестом — два здоровенных молодца вдруг поднялись с колен из толпы, дёрнули примаса в кучу народную. Образовался малый и быстрый клубок тел.

Станислав Нарбутович отвёл глаза и смотрел на небо.

— Бывает... — шепнул ему конюший Шуйский, старательно напрягая руку, чтобы удержать золотую, тяжеленную венчальную корону над головой невесты. — Московский народ силён за свои обычаи постоять. Противу их нарушения.

— Вижу, — шепнул в ответ Нарбутович. — И даже удивлён, что народ московский так крепок телом. Будто ратники личной охраны великого князя, а не народ, завалили, аки зверя, нашего Божьего слугу.

— Ратники тебе что — не народ?

Великая княжна Елена Ивановна обернулась к ругающимся, нёсшим венчальные короны:

— Блюдите!

Шедшие позади брачного хода монахи громким, слаженным хором затянули полагающуюся моменту молитву.

* * *

Лавочники на Красной площади, на другой день по восходу солнца явившиеся отпирать торговлю, все похмельные и весёлые, вдруг очумели. Половину площади запирал плотный строй стрелецкой тысячи. Четыре полка стояли коробом вокруг Успенского собора. Расстояние от стрельца до стрельца — сабельный мах.

— От же етива Масленица! — шепнул своему соседу, Калашнику, мясник Проворыч. — Казнят кого али как?

— Окстись! После вчерашнего венчания — какая казнь? Три дня не прошло...

— Слышь, Калашник, точно, три дня не прошло. — Проворыч остановился в двух шагах от огромного стрельца в зелёном кафтане. — А это Лукича, кабатчика, сын. Мишка. Здорово, Мишка!

— Проходи, купец, не велено! — густым, горловым шёпотом ответил Мишка. — А то бердышом!

Калашник очумело глянул на Мишку-стрельца, покосился на окна Грановитой палаты. Везде тишина, ни огонька!

— У тебя лавка будет подалее отсель, — сказал Проворычу Калашник, — пошли к тебе, а? Выпьем. Я прихватил баклажку.

— Пойдём. У меня там медвежий окорок закоптился поди... А то чего-то тут...

Под свирепым глазом Мишки-стрельца купцы завернули на сторону, к мясным рядам. Сын кабатчика им тихо-тихо шепнул во след:

— Дядька Проворыч! Игумен Волоцкий у государя гостит! Прости...

Вот пошто народ московский на Красную площадь лаптей не ставил и носа не казал: игумен Волоцкий на Москве, у государя!

* * *

—Давай, Гавриил, рассказывай. — Иван Третий игумена звал только Гаврилой, монашеское нерусское имя ему претило...

Игумен Волоцкой обители сел вольно, достал тетрадь самошитую, большого размера, открыл читать.

— Брось, говори так. Верю!

Игумен положил тетрадь под руку Ивана Третьего, заговорил тихо, душевно:

— У них, у Марфы-посадницы, всё расписано, как у греков в Евангелии. Мишка Олелькович, ейный ближник теперя, как бы личный посол от круля литвинского, когда я отъезжал по твоему зову, как раз тоже свадебное предложение сделал Марфушке, курве окаянной.

— Этот стервец станет мужем Марфы?

— Да не так, великий государь. Она, вишь ли, всё кочевряжилась насчёт возглавить заговор против тебя, так Мишка Олелькович от имени зятя твоего, Александра литвинского, сделал ей предложение принять в мужья литвинского князя фамилией Манасевич. Тому уже скоро семьдесят лет, так чтобы Марфа, по быстрой кончине того мужа, стала при статусе. Это значит, когда они... жидовствующие, оторвутся от тебя, от Москвы, то Марфе бы сесть на Новгород полным чином литвинской княгини. Будто как в летописях, когда на Киеве сидела Ольга-княгиня...

— Никакой Ольги на Киеве не сидело! — взорвался Иван Васильевич. — Тоже ослы, греческим воровством записали сказку про Ольгу! Древлянских послов в яме засыпала, других послов в бане пожгла, город древлянский птичками запалила...

— Да погоди ты, великий государь, хаять летописи!

— Нет, я всё же выпью! — Иван Третий грохнул рукоятью кинжала по пустой медной тарели на столе.

Загрохотало так, что гридни, сунувшиеся в палату, затряслись — и половину стола заставили.

Игумен Волоцкий опрокинул в рот малый серебряный кубок водки, крякнул:

— Мои люди в ближнем окружении Марфы-посадницы...

— Курва она и более никто! — рассвирепел великий государь.

— Мои люди покрали у неё некоторые бумаги, а некоторые переписали верно и без лжи. В тех бумагах...

— На стол мне те бумаги!

— Уже лежат, не видишь тетрадь?

Как не беситься государю? Ещё отец его, Василий, прозванием Тёмный, ухайдокал мужа этой поганки Марфы за то, что тот почал ту замятию противу московской власти на Новгороде. Василий даже татар подкупил обещанием удвоить дань, если они не полезут разводить Москву и Новгород. Он татарам, конечно, врал, но как же быть, ежели от Москвы уходит земля, по которой все купецкие товары идут в католические страны? Москва всю свою историю жила посредничеством в торговле и защитой купеческих интересов. Отобрать у неё этот кус — и загнётся Москва!

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ