Янтарная сакма

— В город Киев. Сказал, будто там помре его старший брат Симон, что был на Киеве литвинским воеводой. Будет теперь твой Мишка искать того места. Не до игры ему теперь в твоё сватовство. И не до наших дел... — и поганый жид наконец вышел.

Марфа села на то, что подвернулось. У неё перед глазами поплыли круги, сердце заколотилось, как молот у кузнеца. В голове пошёл шум и звон. Она слабым голосом крикнула девку, чтобы несла настойку ревеня и траву зверобой на водке.

Что же ты, Марфа, а? Ещё вчера не было бы поздно собраться как бы на богомолье, а самой гнать в Москву. Там поклониться в ноги великому князю Московскому да замолить грех... Иван Третий, Васильевич, он в женских качаниях сведущ. Он бы простил... Конечно, человек с десяток новгородцев казнил бы, так ведь не тебя, не сынов твоих!

А в голове, наперекос сей здравой мысли, дрожал от ласковости и наглости голосок жида Схария: «Смотги, Магфа! Похочешь вдгуг своё слово погушить, мы тебя под землёй найдём».

* * *

Три часа потом Марфе наводили лик. Особые девки тёрли щёки Посадницы сурьмяными белилами, потом на те белила клали три капли густой мази с краской от арабов. Щёки краснели.

Перед выходом в столовую палату терема, где собралось почти сорок человек, ей почтительно доложился жид Схария, что двое только не явились. Один, купчина, сказался больным, а на самом деле всю ночь пил безбожно. А второй, настоятель старого Ильменского монастыря, взят неизвестными и увезён в сторону Москвы.

— Поспешать нам надобно, Марфа, господарыня, ох поспешать! — значительно произнёс Схария, открывая перед Марфой дверь в столовую палату. Голос его теперь был чист, светел и радостен, будто утром не он топтал самолюбие самой грозной в Новгороде бабы.

Марфа вошла в палату с улыбкой, поздоровалась, поклонилась собравшимся на три стороны. Народ поднялся со скамей, что-то прогудел в ответ. Сын её, воевода новгородский, сидел как бы сбоку, отдавая матери торцевое кресло у стола. Она заняла это кресло, оглянулась на кухонную дверь. Оттуда выглядывал повар, рекомендованный Марфе Схарией. Повар кивнул и плотно затворил двери.

— Через месяц, — сказала в лица собравшихся людей Посадница, — наши заветные мечты исполнятся. Нам надобно только укрепить душу, ибо станется между Москвой и Новгородом обязательная сеча...

Купец Ванька Коробов, москвич, женившийся на новгородке с большим приданым, шепнул своему соседу, Клёпе Шарину, тоже купцу, но ведущему дела на жидовские деньги:

— Каждый раз начинает пугать, что с Москвой резаться надо...

— Не ты же станешь ножом махать, — отмахнулся Клёпа. — Помолчи...

— Вчера ночью... Так, Фёдор Исаакович? — обратилась Марфа к сыну, тот важно кивнул. — Вчера ночью пришёл гонец с литвинской стороны. Там готово всё для нашей защиты. Три полка, да при пушках, двигаются в нашу сторону. Встанут у города Луга...

— А мимо Пскова как они пройдут, правительница? — сидя вопросил тысяцкий Щёкин, отвечавший за оборону западной стены Новгорода.

— Псков имеет на то с ними тайный договор. Сто раз повторять? Псков — наш город!

За столом тихо покатился шум. Некоторые противились утверждению. Хотя, конечно, грамота такая есть. И лежит она в особом сундуке у митрополита Новгородского. Один только митрополит Новгородский ведал, что нет уже в сундуке той грамоты. Нету! На Москве уже она. Продана Пименом, бывшим до нынешнего митрополита во власти, московским шпигам. Тот продавал на Москву всё, даже оклады с икон...

— Мы уплатили казанским татарам...— продолжала Марфа, — пушками и огненным зельем, чтобы они этот месяц, до холодов, постоянно угрожали Москве войной и набегами...

Купчинка Ванька Коробов опять не выдержал, зашептал соседу:

— Слышь, Клёпа. Я на Москву тут ездил две недели назад. Встретил там своего дружка, Данило Щеню. Вместе без штанов по Москве бегали в малом возрасте. Он мне не говорил, что казанские татары Москве грозят...

— Помолчи, дурак! — прошипел Клёпа. — Скажет тебе москвич про татар! Ты же ему теперь кто? Вражина ты ему! Он теперь жалеет поди, что тебя по малолетству в луже не утопил.

Марфа, слыша, как её слова стали обсуждать, заговорила в полный голос:

— Через месяц, как с полей уберут хлеб и репу, почнём замятию! Что там ещё?

В кухонную дверь, ибо главный вход в палату был припёрт засовом, кто-то рвался войти, прокричал:

— Я гонец твой, правительница!

— Входи, гонец!

В палату ворвался, весь истерзанный, русский парень, одетый чухонским пастухом. Срывая горло, просипел:

— Достоверно известно, правительница Господина Великого Новгорода, что великий князь Иван велел готовить себе путь на Вагу! Через неделю будет на Ваге!

За столом зашумели. Кто-то крикнул гонцу:

— Урой своё рыло отсель, дурак!

Вага, удел младшего брата Ивана Третьего, Юрия Васильевича, отстояла от Новгорода в такой дали, что и поминать её не стоило.

Высокий, рослый старшина древоделов Новгорода сунул гонцу кулаком в ухо. Шапка с пером упала на пол. Старшина наступил на неё ногой. Это считалось полным оскорблением звания гонца. Осталось ещё плюнуть на шапку.

Гонец хмыкнул старшине в лицо, проорал: