Янтарная сакма

— Я, Бусыга, в голоштанном детстве бегал по лужам да по огородам с Митькой Помариным. У него отец, помнишь, у рыбарей подрядчиком был, на Чудском озере, да утоп нечаянно? ...Так вот, днями встретил я того Митьку Помарина, а он, подлец, уже сильно грамотный и в Чудском монастыре сидит переписчиком летописей. При нём бумага, чернила и даже есть чего выпить... Выпили мы с ним малость, и я, вот же чудной случай, поведал ему про тетрадь Афанасия Никитина. Мол, надо бы её переписать, чтобы, значит, когда по обету отдадим тетрадь московскому князю, чтобы и у нас память осталась... об умершем купце... Ты чего?!! — последнее Проня проорал уже с пола, больно стукнувшись от кулака Бусыги об скамейку.

— Где тетрадь?!

— Ты чего, а? — Проня попытался встать и снова грохнулся на пол.

— Жаль, стервец, что отца у тебя нет. И никого мужиков в твоём роду нет! — заорал Бусыга, наматывая на кулак свой кожаный пояс, утяжелённый, для случая, бронзовыми бляхами. — Значит, мне придётся тебя сейчас резать!

— А я обет «на отца» не давал. — Проня поднялся с пола. — Но голову тебе сейчас поправлю...

* * *

Через неделю, когда у обоих сошли синяки, оба пошли в Чудской монастырь. Только вот монаха-переписчика Митьку Помарина там не застали.

— Утёк, видать, Митька, — тихо сообщил келарь, вздохнул скорбно и добавил: — Шептал тут Митька нашей братии, что клад нашёл. И за тот клад выручит немалые деньги, когда во Псков придут купцы от франков или от польских менял... А на Польше ведь тоже большое скорбное дело, христиане. Там в мучениях помирает король Казимир...

— Нам этот король, — прошипел Бусыга, — до заднего места! — Он не знал, чего ещё выведать про монаха-беглеца, утёкшего с ихним «кладом», с тетрадью. А жалостливо стоять у ворот монастыря, у калиточки, совсем стыдно стало.

— Не говори так, — задушевно, нараспев, прошепелявил беззубый келарь. — Вот скоро здесь встанут литвинские да польские войска да установится ихняя власть... Тихо станет нам жить, достойно. Поскорее бы уж! Намучились мы с московской властью...

Бусыга было хотел уж пристукнуть келаря, да тут влез промеж ними Проня. Проня тянул отцу келарю серебряный полтинник! Полтинник!

— Вот, на помин наших душ возьми или на помин польского короля, — елейно проблеял Проня. — Тот Митька, монах, у нас деньги брал, да не отдал. Нам бы с него деньги вытрясти. А уж потом... Может, и у тебя этот Митька чего брал, отец келарь?

Полтинник, сверкнув под полуденным солнцем, исчез в маленьком кулачке келаря. Келарь оживился:

— Как же! Как же! И у меня брал, и у братии нашей брал! Вот те крест святой — брал Митька! У кого по алтыну брал, а у кого и по два. На пропой брал, чего уж скрывать! Имеет Митька приверженность к пивному зелью!

Бусыга сообразил, что, слава богу, тетрадь досталась дураку. И след той тетради отыскать вполне можно. Потому сунулся в разговор:

— У тебя сколько денег Митька взял?

Келарь подумал, позагибал пальцы, потом поднял лицо на Бусыгу и ответил тихо:

— Рубль!

Оба они, и келарь, и Бусыга, знали, что «рубль» — это ложь и что келарь не соврёт, когда за настоящий рубль укажет, где притаился монах Митька с заветной тетрадью. Келарь получил ещё два серебряных полтинника и тут же сказал:

— Отмолю, ежели что худое содеется с пропавшим нашим монахом... А пропал он на питейном дворе шведского купчины, на Поречной улице... Наши монахи вчера в город за подаянием ходили, так видели Митьку на том дворе...

Монастырская калитка захлопнулась.

* * *

— При нынешней подозрительности, при полном воровстве и безвластии, — сказал Проня. — Монаха Митьку будем только резать!

— Но сначала бы тебя... опростать от головы, — вздохнул Бусыга.

Они сидели в датском питейном доме и пили дорогое — по копейке за кружку — пиво. То пиво сбраживали в датском королевстве на русском хмеле, проданном во Пскове за копейку — бочка. А цена была русскому хмелю — рубль за ведро на ганзейских рынках. Тысячу процентов прибыли имели ганзейцы от обычной русской вьюнковой травы! Иноземцы уже развернули на Руси лихую торговлю, стократно выгодную для себя и в стократный убыток для русских. Иноземные купцы ходили в юфтовых сапогах и плевали на лапти русских купцов.

— Время теряем, — заявил Бусыга. Он разоделся под ганзейского шкипера, выпустил наружу рукавов костромские кружева, а за воротник камзола — серебряной нитью увитое узорочье. На левом боку, на поясе, висела у него турецкая сабля, а на правом — тяжёлый кошль с деньгами. Внутри кошля, в особом карманчике, таились три золотых кружочка денег — старинных арабских, а сам кошель бренчал медью ещё татарского чекана.

— Пошли, кошли, поехали, — сказал прибаутку Бусыга, стукнул пустой кружкой по столу и первым вышел на улицу.

Проня заторопился за ним, приметив, что лицо у Бусыги побелело: вызверился на резню купец...

* * *

Шведский негоциант мигом увидел, как вошёл в его питейный дом на Поречной улице разнаряженный ганзейский шкипер. По шляпе видать, что шкипер. Швед выскочил в зал, поклонился ему и снова юркнул за прилавок заведения.