Японская кукушка, или Семь богов счастья

А картина бывала такой – зайдёт Поликлета в скупку, где дают закладные на товар какой-никакой, сядет в сторонке. Сидит тихо, охает через раз, глаза долу, рот в скорбной скобке, ну стесняется вроде, что приличной даме вдовья судьба обозначена – вещи закладывать по бедности. Вид такой, что кабы не нужда, так и не видели бы её в этом месте. Когда цену назначат на её товар, в пол смотрит, охает, сморкается, пока не добавят. После сделки деньги проворно забирает, на икону в углу мелко крестится. В тряпицу билеты казначейские заворачивает. Кланяется степенно. Жалуется, кабы, мол, не нужда… Уходит. А на следующий день приходит – или с деньгами, выкупить сданное, или с другим каким товаром, который сама только то что купила по цене намного ниже цены вещи проданной, и так, чтоб разница была ну хоть в рубль-три, а лучше в пять. «Извини меня, дуру горемычную, старуху нескладную, батюшка, – совестится Поликлета торговому человеку, – передумала я супруга родного портсигар золочённый продавать, ведь окромя его ничего больше на память не осталось. Вот принесла деньги, чтоб выкупить, ты уж не осерчай, да только беда – пяти рублёв у меня не хватает. Али простишь? Как-никак проценты-то ведь ещё и не успели набежать…» Приказчики удивляются, пересчитывают: «Да как же пяти не хватает, когда семи?», «Ай, вот беда, недосчиталась-то»,– убивается Поликлета, глаза закатывает, задыхается от позору. Но они уже машут рукой: ладно, пусть его, может и, впрямь, вещица дорога памятью или там ещё чего, и ещё Христа ради пожалуют, добавят от себя вдовице горемычной, явно полоумной, когда пятиалтынный, а когда и полтинник, мол, помолитесь за раба божьего такого-то, матушка. «Помолюсь, голубчик, помолюсь!» Вот так в нескольких лавках с одной вещи и зарабатывала. Но это там, где город побольше населением, где рынков да лавок пруд пруди, чтобы, значит, не отоварили по полной за денежные шахер-махеры. Ну и проездом сподручнее опять же – даже если кто бы и заподозрил неладное, так и нету вдовицы в чёрном балахоне, уехала-с! След простыл-с!

– И то хочу сказать, – рассуждала Поликлета, отвечая на Светланины упрёки, – что ничего плохого или там противозаконного я не делаю. Ведь назначить цену могли и на пять-семь рублей больше. Так? Если по совести? Вещь дорогая, песком чищенная. А они пожадничали, ну вот я с Божьей помощью с их и взымаю, чтобы восстановить справедливость. Да ещё нас с тобой калачами с маком потчую. Кому я сделала плохо, а? Без меня вы вот, Светлана Алексеевна, извиняюсь за выражение, давно бы ноги протянули со сметкой вашей. А так мы целы, обе две, и дальше двигаться можем.

На то Светлана только плечами пожимала. И то правда, без Поликлеты она бы давно сгинула или назад повернула. Неприятно было об этом думать, конечно, но от правды никуда не денешься.

Иногда Поликлета отправляла Наталии Игнатовне депеши и письма и два раза получила от неё денежный перевод в сто рублей с посыльным – это на случай если затеряется или украдут, то не так жалко, а на проезд поможет, коли получат, – и таким образом поддерживала духовную связь с родными местами, так что Светлане не казалось, что она уже, почитай, за тысячи вёрст от Талашкина. И то хорошо было, что Поликлета никогда не унывала, и даже в самые трудные моменты путешествия держалась бодро и с понятием. «Даром что необразованная, а то бы из неё неплохой земский казначей бы вышел», – думала, кутаясь в горжетку из крашеного под лисий мех кролика Светлана – того, что Поликлета выменяла на посеребренные ложки на Нерчинском рынке.

А ветры уж и задули, завыли. Август через середину перевалил. Для дальней Сибири, почитай, скоро зима. «Не сгинуть бы»,– часто повторяла Поликлета, трясясь в повозках, а иногда и в почтовых вагонах, куда их сажали тоже благодаря её способности «негоциировать». Долго ли, коротко ли, наконец и доехали. Вернее, доплыли. Сначала неделю бумаги во Владивостоке выправляли – не больно Японская империя до иноземцев была охоча, рестрикций по приёму приезжих у них – море. Никто им не нужен, кроме них самих. Потому обязывали выездные бумаги у своих властей наперёд стряпать. Так больше отсеивалось. И надо же, по иронии событий, Поликлету сразу оформили, подумали, что монахиня до Николаевского прихода, а Светлану никак. «По какой такой причине, mademoiselle, едете?» – спросили. Растерялась Светлана. Ясно, по какой – из любопытства. Прыщавый служащий из конторки, выдававший бумаги, поначалу засмотрелся на видную девицу, задёргался, но из боязни место конторское потерять занудил, заканючил козлиным голосом:

– Никак в толк не возьму, по какой оказии едете в соседнюю империю, госпожа Белозёрцева?

Светлана вспыхнула, потому что врать не умела, и сама подивилась, как легкомысленно прозвучал её ответ:

– По личному любопытству, сударь.

Служащий затрясся от противного, беззвучного смеха:

– Ох, и уморили вы нас, mademoiselle Белозёрцева, миль пардон, конечно, но кто же во враждебную державу просто так, из любопытства едет? Так, знаете ли, не положено. Посему в бумагах вам отказано.