Японская кукушка, или Семь богов счастья

Лесовой неторопливо курил и посматривал на Русалку. На липе звонко щебетали птицы. Небо синим озером стыло у нас над головой, солнце медленно, осторожно – по-осеннему – ползло по небу, как бы нехотя дотягиваясь до золотистых листьев тополей, стоящих вдали.

– Ну вот что, – наконец сказал Лесовой. – Знаю я одного мужичка. Степаном Веригой зовут. Он тут одно время на Флёнове в артели подрабатывал, а потом по худому здоровью сник, зачах, сейчас на вольных хлебах перебивается. Карнизы там вырезает всякие, ставенки. Я поищу его, а найду, поспрашиваю, велика ли эта затея – выучиться его мастерству.

– А хижину, мастерскую то есть – поможете, а, Пётр Петрович? – не унимался я, загоревшись любой ценой заиметь своё пространство, куда я мог бы уходить от мира и предаваться своим фантазиям. В конце концов, даже если у меня не получится работа по дереву, я смогу там просто проводить время, один. Думать. Или даже изучать науки самостоятельно – вот спрошу у Кости учебники и тоже выучусь.

– А хижину… – решил наконец ответить на мой вопрос Лесовой. – Хижину помогу, – он затушил цигарку о пенёк. – Только место надо найти подходящее. Есть один такой уголок у меня на примете – за конюшней, в шагах ста, за ручьём. И вроде как ты сам по себе, и вроде как не один. А я рядом – недалече. Надо будет, свистнешь.

Он посмотрел на меня из-под картуза. Мол, доволен ли я его предложением?

Но доволен – было не то слово. Я просто расцвёл. Если бы я не был привязан к седлу как соломенная кукла, что после трёх кругов на кобыле вокруг костра потом жгут на масленицу, я бы кинулся к Лесовому, чтобы расцеловать его. Милый, милый Лесовой! Как он точно понял, что именно мне надо – место уединения, где можно и поработать, и поспать. Видимо, будучи конюхом-одиночкой, он сам очень ценил своё личное пространство и возможность доказать себе, что ты ценен не только как часть большого хозяйства, но и сам по себе, просто как человек, у которого есть своя жизнь и занятость любимым делом. Где тебя не судят, не попрекают, не гонят, не склоняют делать то, что тебе не нравится. Не спрашивают, болен ты или нет, когда у тебя просто плохое настроение, где ты не должен подстраиваться под этикет, под прописанные Бог знает кем и когда нормы поведения; ведь взять хотя бы меня – даже в такой уютной и спокойной обстановке, как у бабушки, я всё равно чувствовал себя иногда напряжённо, думал, что я им всем в тягость, и они были бы рады, чтобы я наконец ушёл и занялся каким-нибудь полезным делом. Да, именно этого я и хотел!

– Спасибо тебе, Пётр Петрович! – счастливо выдохнул я.

А Лесовой только махнул рукой:

– Да ладно, за что спасибо, коли ничего ещё не построили, – а потом лукаво добавил: – А как же пироги ревеневые, а? Акимка? Как же ты без пирогов-то!

– Так я буду у бабушки с Матрёшей их таскать! – с жаром подхватил я.

– Я так и думал, – хихикнул Лесовой, – эх, капустная ты голова! В ремесленники он решил податься! Тогда уж и мне тащи пирогов, коли что! На то и корзину приготовлю.

Мы расхохотались.

В тот же вечер я устроился за письменным столом, неудобно вытянув ногу в проволоках в сторону, и написал Косте письмо. Мне почему-то казалось, что в этот день, когда Лесовой пообещал мне помочь, у меня начинается какая-то новая жизнь, и поэтому мне должно обязательно повезти не только с письмом, но и с ответом. Я верил, что Костя поддержит меня и мы снова станем друзьями.

Вот что я написал:

«Дорогой мой друг, Константин Дмитриевич,

Доброго тебе дня.

Надеюсь, что ты здоров и семья твоя тоже. Сразу прошу прощения за то, что не ответил уважаемому Дмитрию Сергеевичу на его письмо и не поблагодарил за участие в моей судьбе. Надо ли говорить, как глубоко я был тронут его искренним желанием помочь мне. Именно поэтому, возможно, я не собрался с духом ответить сразу, поскольку в силу несчастных обстоятельств, которые привязали меня к постели на долгие недели, а сейчас и к костылям, учёба моя в академии, куда я так стремился, откладывается на неопределённые сроки. Нужно ли говорить, как мне горько от этого обстоятельства…»

Я остановился и перечитал письмо. Зачеркнул повторенное дважды «Нужно ли говорить» после слова «сроки». Заменил его на «Вы и сами можете себе представить». Письмо хоть и звучало вежливо и разумно, но показалось мне слишком сухим и чопорным и мало выражающим ту бурю чувств, которые я испытывал, пока писал его. Подумав немного, я добавил:

«Костя, я очень скучаю по тебе. Прости меня за упрямство и нелепую самонадеянность в том, что ты желал меня чем-то обидеть в тот злополучный день у оврага. Простишь?

Пожалуйста, Костя, приезжай ко мне с оказией, на Рождество Пресвятой Богородицы, а то и на Евтихия, бабушка будет печь пирог с яблоками и ревенем, который тебе так понравился, или так приезжай, без оказии, и мы с тобой обо всём поговорим.

Храни тебя Господь,

Всегда твой,

Аким Белозёрцев».

Подписавшись, я подумал, что моё привычное имя как будто прибавило мне сил и убедило меня в том, что ничего такого со мной и не произошло, а всё это был лишь ужасный сон.