Японская кукушка, или Семь богов счастья

– Прости, что продолжаю разговаривать с тобой, как с цветком, – прошептала она. Спящая сущность ками в частях корней или семян не позволяет растениям свободно общаться с кем бы то ни было. Разговоры отнимают кучу энергии, а тебе сейчас её надо беречь до весны. Больше я не буду тебя тревожить, Гайкоку-джин, – сказала Теруко и отнесла его корень в прохладное помещение, где хранила ящики с такими же, как и он, корешками усопших цветов, завёрнутыми в ткань, чтобы их не побил мороз.

Она вернулась к себе и, никак не решаясь заняться приготовлением завтрака, долго смотрела в окно – в ту часть сада, где ещё так недавно цвёл Гайкоку-джин. Ей совсем не хотелось есть. Как незвано он пришёл к ней и как она злилась на него! И как потом он стал ей дорог… Внезапно по её лицу потекла горячая солёная струйка. Что это? Теруко недоверчиво потрогала лицо.

– Слёзы? Неужели я плачу? – удивилась она.

Она забыла, когда плакала в последний раз. Наверное, это было когда её муж, Акира, ушёл в тусклую полоску света над землёй. Это было так давно. Она забыла, что такое слёзы. В её занятой жизни им, слезам, нет места. Слёзы – это уколы слишком привязчивого ума, который оплакивает своё несовершенство. Ну что ж, я слишком привязчива. Мне надо меньше думать о нём – о Гайкоку-джине. И о муже. И сыне. Мы все только часть большого мира, который раскинулся над нами и под нами, и одновременно везде. Колесо жизни крутится, и мы только спицы. Но без спиц не было бы колеса.

Она подошла к зеркалу и убедилась в том, что это правда – она плачет.

– Ах, как это неразумно убиваться по тому, что продолжает жить, как по мёртвому! А то, что я этого не вижу, – только моя вина. Надо прекратить плакать.

Она вытащила из шкафчика платок и вытерла им слёзы.

– Я скучаю по тебе Гайкоку-джин, – слетело у неё с полузакрытых губ, хотя она упорно давала себе приказание перестать плакать. – Я скучаю по тебе.

Что-то звонко ударилось в окно. Теруко вздрогнула, подошла поближе и обомлела. Хототогису! Птица, покачиваясь, сидела на ветке сливы, то и дело касающейся окна.

«Он передаёт тебе привет, Теруко! И просит прощения!» – просвистела кукушка.

Теруко вышла во двор, осторожно отодвинув двери, чтобы не спугнуть птицу. Но та не собиралась улетать.

«Теперь я опять спою тебе свою песню, – сказала она Теруко, едва удерживаясь на ветке, качающейся от сильного ветра, – потому что родственная душа по-прежнему шлёт тебе привет».

И она запела.

Слушая её песню, даже ветер притих – он перестал стучаться в дом и срывать листья.

«Всё имеет начало и конец, мудрая Теруко, – пела хототогису. – И ты это знаешь. Одна душа уходит, чтобы открыть двери для другой. Будь благословен ваш род, твой и Тоёда Акиры. Новая душа готова продолжить ваш путь».

Ветер слушал-слушал, а потом спохватился и, очнувшись от завораживающего пения птицы-времени, с силой тряхнул сливу. Птица улетела.

– Вот несносный, – всплеснула руками изумлённая Теруко. – Опять принялся за своё.

А впрочем, главное она успела услышать. Теперь она точно знала, почему Гайкоку-джин пришёл в её жизнь – чтобы растопить от холода её душу и позволить новой душе продолжать их род. Чтобы продолжался род, в душе женщин этого рода должна вспыхнуть любовь. Сомнений быть не могло. У неё скоро должен появиться внук!

Она перестала плакать и вернулась к себе. Спасибо, хототогису! Теперь я знаю, что мне надо делать – терпеливо ждать его прихода, а пока… пока заниматься обычными делами. Она зажгла в очаге огонь и поставила греться воду для чая. Её жизнь наполнилась новым, удивительно тонким смыслом.

* * *

…Райдон сразу понял, что Кобаяси был из тех, кого называют психопатами. Так рассматривать живого человека, как будто это деревянный столб, – затаив дыхание и выпучив глаза, – и бежать к столу, чтобы побыстрее записать свои впечатления об увиденном мог только тип с очень большими отклонениями в голове. После аудиенции с Кобаяси Райдон первым делом нашёл туалет с умывальником, где минут десять обливался холодной водой, чтобы выйти из состояния бамбука и полностью прийти в себя. Вернувшись в свою каюту (он никак не мог привыкнуть к сухопутным терминам – комната, расположение, для него место, где он спал, могло быть только каютой, а циновка на полу – койкой, как на линкорах, где он служил, хотя была далеко не гамаком), не раздеваясь, в полном отчаянии он плюхнулся в постель и долго приходил в себя после поединка с капитаном.