Ярче солнца

Когда вы совершаете серьезный шаг, вы думаете: а надо ли вам это? Каждый раз вы задаете себе один и тот же вопрос, каждый раз получая один и тот же ответ. И раз ответ один и тот же, так, может, не стоит так сильно переживать из-за этого? Может, это не то, из-за чего нужно переживать?

Я – человек, которому всегда плевать было на все. И только Арчи, мой милый Арчи, заставляет переживать. Я боюсь за него. За НАС. Ведь это то, что есть. Есть мы. Мы вместе. Мы – это единое целое. Я люблю его.

– Милая, – он чувствует, как мои руки пробегают по его телу и хмыкает. На его глаза падает луч солнца. Но он не жмурится.

– На твоих глазах луч солнца. Так забавно, что ты не жмуришься.

– Я люблю тебя ярче, чем светит это чертово солнце, – он прерывается. У меня не хватает воздуха. Голова кругом и не от большого количества алкоголя, а от этого человека. Мои глаза непроизвольно наполняются слезами, чему я была крайне недовольна. Я вытираю их, но они текут с новой силой. – И мне плевать, что я никогда не увижу этой гребанный свет.

Я прижимаюсь к нему и целую в щеку.

Для каждого есть свой предел идеала. Идеальный мир, идеальный парень, девушка, дом, квартира, машина. Список можно продолжать до бесконечности. Но для зрячего человека идеалом является оболочка. Всего-то то, что находится перед его глазами. Он может не заметить протекающих труб в ванной, царапину на дверце машины или душевную гниль человека. Он смотрит и видит перед собою совершенство. Но он не догадывается, что это совершенство вчера думало о суициде. Или о том, что у этого идеала болезнь, которую он подхватил бесконечно трахаясь. Мы не чувствуем людей. Мы только их видим.

– И я! Я люблю-люблю-люблю, – плачу я. Ненавижу себя в данную секунду. Я слишком ранима до таких простых вещей.

– Нэнси?

– Да?

– Ты плачешь? – изумляется Арчи. Я утыкаюсь ему в грудь.

Внутри будто ком. Он вырывается наружу. Новый приток слез. Что-то должно случиться. Я не знаю, что. Но что-то точно случится. Я боюсь. Секунды проходят между полной уверенностью и радостью и ужасными ощущениями того, что что-то непременно произойдет. Это кроется и скребется.

– Ты – самое лучшее солнце, – говорит он мне. Я шмыгаю носом. – Ты – мое солнце, Нэнси.

– А ты мое..

Мы пролежали бы еще бесконечность времени, если бы не то, что было. Все-таки стоило узнать то, что ему сказала мать.

– Арчи, что тебе сказала мама?

– Что я лгун и сволочь, – он улыбается, слегка приоткрыв глаза. На свету они еще более превосходны. Это сплетение серого и белого цветов вместе превращаются в какую-то неизвестную дымку, в которой я теряюсь. – И то, что она ждет меня дома для порки. Фигурально выражаясь.

– Я никогда не пойму эту женщину, – произношу я вслух свои мысли.

– Мне бы хоть раз самому ее понять, – он присаживается, облокачиваясь на спинку кровати. – Надо собираться, а я голый, – ухмыляется. Как же обожаю его ухмылку!

– Ты превосходен даже голым, – я встаю с постели, перелезая через его. Но он не дает мне полностью вылезти из теплой кровати и, обхватив руками, тянет обратно, прижимая к себе. Я смеюсь. Он целует мне нос, а затем поцелуями покрывает почти все лицо. Я жмурюсь, а улыбка становится еще сильнее. – А ведь я хотела принести тебе твою одежду.

– Простите, Нэнси Грин. Просто вы такая красивая, – целует он меня еще раз.

– Ты ведь не видишь меня! – возмущаюсь я.

– Зато ощущаю, – он проводит рукой по моей талии, опускаясь к бедрам. – И ты очень красивая.

– Ты не знаешь, какого цвета мои волосы.

– И какого же? – язвительно вопрошает парень.

– А вот не скажу, – я выпрыгиваю из его рук и, накинув на себя толстовку, начинаю собирать вещи, которые была разбросаны по всей комнате. Но найти их было проще простого – кроме них ничего не валялось. Кинув парню его одежду, я быстро надеваю нижнее белье, а затем черные штаны и джинсовую рубашку. Он тем временем разобрался пока лишь с трусами: остальное выворачивал и складывал в сторону. Это было забавное зрелище. Потом он надевает рубашку. А вот джинсы – это уже было смешно, потому что надевал он их, скача по всей моей квартире. В итоге, после моей помощи, он справился.

– И так каждый день. Я даже одеться не могу, – он обнимает меня. – Где мои очки?

Я подаю ему очки, мы обуваемся и выходим из здания. Его трость при нем, он идет, подхватив меня за руку и выдвинув ее.

– Мы можем идти и без нее, – улыбаюсь я ему.

– Можем, – он складывает ее и кладет в рюкзак. – Ты такая чудесная!

– Как на тебя влияет ночь не дома, – я обнимаю его.

– Ты самая-самая!

И тут, опять, как чертов гром посреди пустыни, я слышу крик слишком знакомый, чтобы пойти дальше. Кто-то окликает Арчибальда. Кто-то с голосом его мамы.

Она подбегает и хватает его под руку, выдергивая от меня. Я ей здороваюсь, но она посылает мое: «Здравствуйте, Миссис Стинсон» куда подальше. Она начинает ругать его, что он не позвонил ей, не предупредил и много чего еще. Я лишь стояла и смотрела на него, вспоминая его слова.

«Ты – самое лучшее солнце. Ты – мое солнце».